хаотическая бездна над головой, и грязно-белая подмерзающая твердь под ногами напоминали кошмарную декорацию из пьесы, повествующей о крушении мира и гибели богов.
Ничего этого не было, твердо сказал он себе. Ничего! И вцепился зубами в собственную ладонь.
Память его была как рана, оставленная змеиным жалом, и эту рану следовало немедленно прижечь, пренебрегая самой мучительной болью.
Это все мне только приснилось, убеждал он себя. И вам, гады, тоже! И тебе, полковничья дочь! Зато теперь все будет по-другому! Не завтра, не послезавтра, но обязательно будет! Вспомните меня! А ты, акробатка, в особенности! Еще пожалеешь, голубоглазая дура! Сама прибежишь! Да только поздно будет.
Через полгода Лариса, на которую уже начали действовать губительные флюиды Костиной любви, следствием чего явились обильные прыщи, еще более обильные тройки, полный провал спортивной карьеры и даже, по слухам, прерванная на восьмой неделе беременность, отбыла вместе с семьей к новому месту отцовской службы. Костя так с ней ни разу и не переговорил, но запомнил навсегда.
Встретил он ее снова только лет через двадцать. Изменилась Лариса мало, не располнела, не похудела и для своих лет выглядела вполне товарно. Удивило Костю только то, что рукав ее шубки был надорван по шву от плеча до локтя и из него торчала пестрая подкладка. Паче чаяния, своего одноклассника она сразу узнала и несказанно обрадовалась встрече.
Лариса сама предложила отметить это событие и привела Костю на какие-то задворки, где в дощатой продовольственной палатке только что начали давать дефицитную «Старку».
«Сколько возьмем?» — поинтересовался он, стоя в конце весьма внушительной по размерам и крайне агрессивно настроенной очереди. «Три штуки, — рассудительно ответила она. — Одну ты выпьешь, другую я, а третья пусть будет дежурной».
В толпе мужиков, изнывающих от нетерпения и особой, сжигающей сразу и мозги и нутро жажды, Лариса вела себя столь уверенно и достойно, что даже заматерелые завсегдатаи вытрезвителя скоро стали поглядывать на нее с уважением.
Все три бутылки были опорожнены в подсобке больничной столовки, где, как выяснилось, Лариса работала посудомойкой. Закусывали они несоленой перловой кашей и столь же пресными паровыми котлетами.
«Диета номер один, — словно оправдываясь, объяснила Лариса. — Для доходяг готовят. Всегда лишняк остается».
Принятая внутрь жидкость очень скоро стала изливаться из нее в виде обильных слез. Утираясь кулаками и полой шубы, Лариса жаловалась на скаредного и неверного мужа, на бессердечного судью, засадившего за решетку сына, всего-навсего ограбившего какого-то заезжего барыгу, на приятелей, употреблявших ее цветущее тело только в гаражах и автомашинах, и вообще на злосчастную судьбу, заставившую ее в этом году поменять уже третье место работы.
Он нежно, но решительно пресек все ее довольно жалкие попытки к физическому сближению и ретировался, теша себя мыслью, что в дальнейшей жизни Ларисе должно повезти значительно больше. Ведь она только что благополучно освободилась от каиновой печати Костиной любви.
Однако вернемся к нашему потрясенному и униженному герою.
Пятнадцатилетний паренек, поздней мартовской ночью явившийся домой (а жили Жмуркины сейчас уже в другом бараке, кирпичном и двухэтажном), был только оболочкой прежнего Кости, и под этой оболочкой, в питательной среде глубочайшего к себе самому отвращения, уже зарождалось новое существо, для которого путь достижения жизненного успеха был очевиден: сила, наглость, обман, подлость.
За самосовершенствование Костя взялся с азартом и настойчивостью юной души, пребывающей в плену иллюзорной идеи о возможности как-то изменить эту жизнь. Понимая, что безнаказанно наглеть или подличать можно, только имея физическое превосходство над супротивной стороной, он первым делом занялся наращиванием силы. На этот раз страсть к чтению принесла определенную пользу, Костя уже давно приметил на дальней полке библиотеки пособие по атлетической гимнастике (понятие «культуризм» в ту пору было чуть ли не под запретом). Проблема состояла в том, что книги выдавались на срок не больше семи дней, а Костины планы простирались на годы вперед. Дабы устранить это досадное несоответствие между мечтой и реальностью, он совершил первую в жизни кражу. Далось это Косте, надо заметить, совсем не легко. Все семь дней он пугался каждого стука в дверь и каждого ночного шороха (ему почему-то казалось, что с обыском придут непременно ночью). Успокоился он только при очередном посещении библиотеки, уловив в глазах Баси Соломоновны полное равнодушие к своей невзрачной особе. Так Костя убедился, что пословица про веревочку, которая как ни вьется, а все равно конец имеет, не всегда соответствует действительности. Дабы закрепить благоприобретенные навыки, он спер еще одну книгу — совершенно не нужный ему «Эпос о Гильгамеше» (более или менее читабельная литература, как всегда, была на руках).
Под гантели Костя приспособил якоря движков постоянного тока, формой похожие на противотанковые гранаты. Для удобства их пришлось связать попарно, обмотками в разные стороны. Изъятие этих якорей с территории завода «Красный энергетик» нельзя было назвать кражей в прямом смысле этого слова — там такое добро валялось повсюду, постепенно превращаясь в один из компонентов почвенного слоя. Вес каждого такого самодельного снаряда приближался к полупуду. Во время упражнений они извлекали из Костиных суставов мелодичные звуки, похожие на похрустывание свежего ледка. Задыхаясь и потея, он таскал железо по часу ежедневно и очень скоро возненавидел это тоскливое самоистязание. Возможно, именно поэтому ему сопутствовал успех, каждый раз бесстрастно подтверждаемый клеенчатым портновским сантиметром, — бицепсы, трицепсы и прочие мышцы неуклонно увеличивались в объеме. В июле он впервые подтянулся десять раз подряд, а в августе на вытянутых в сторону руках пронес от водозаборной колонки до дома два полнехоньких ведра воды.
ГЛАВА 6. БИТВА В ПУТИ
Первого сентября, замирая от нехорошего предчувствия, но изо всех сил крепясь, Костя уселся за самую престижную в классе последнюю парту, на которую не имел даже чисто теоретических прав. Общее недоумение перешло в плохо скрываемое злорадство, когда непосредственно перед звонком появился бесспорный хозяин этой парты — плотный и белобрысый второгодник Сенька Махорка. Без всяких церемоний он ухватил Костю за шкирку и, скалясь прокуренной пастью, поволок на лобное место — к доске.
Костя дергался и брыкался, как изловленный волком заяц, впрочем, примерно с тем же успехом. Гантели и перекладина не в состоянии были одарить его даже частью той силы, которой обладал юный богатырь Махорка, с семи лет таскавший навоз, с десяти коловший дрова, а в четырнадцать уже попадавший за драки в милицию. Широкое рябое лицо сытого, незлобивого хищника (пахло от Саньки тоже, как от зверя — кисло и остро) внезапно оказалось совсем рядом, и тогда Костя, действуя скорее по наитию, чем по велению рассудка, резко откинул назад голову и лбом трахнул в эту ненавистную морду, трахнул тем самым местом, из которого у парнокопытных растут рога.
Хотя нокаут и не состоялся, Костина победа была очевидна. Пропустив столь сокрушительный удар, бой не смог бы продолжать даже олимпийский чемпион Попенченко. Кровь текла у Махорки не только из пасти, но также из шнобеля, а урон, причиненный верхним резцам, мог быть устранен только с помощью стоматолога-ортопеда.
Звонок, раздавшийся сразу после этого происшествия, как бы подтвердил исход поединка. Дрожа от всего пережитого, Костя как в тумане добрался до отвоеванной парты. Его новый сосед, приятель Махорки и тоже драчун не из последних, опасливо отодвинулся подальше. На опустевшем ристалище осталась лужица крови, в центре которой, словно жемчуг на сафьяновой подушечке, поблескивал выбитый зуб.
Первый урок, как назло, проводила их классная руководительница. В борьбе с молодым поколением она настолько поднаторела, что ныне могла бы служить даже старшиной в дисбате. Ей не
