составило особого труда вычислить жертву — Махорка, пристроившийся где-то в передних рядах, среди девчонок, громко отхаркивал в мусорницу кровавые сгустки.
«Кто это сделал?» — холодно осведомилась она, не надеясь, впрочем, на немедленный, а тем более правдивый ответ. Ябеду ожидала участь куда более печальная, чем пресловутую белую ворону.
'Я', — ответил Костя, глядя в сторону.
Классная уже собралась было обрушить на смутьяна обычный набор воспитательных мер — удаление из класса, «неуд» по поведению, карикатуру в стенгазете, письма по месту работы родителей, — но, наглядно сравнив незавидное Костино телосложение с богатырской комплекцией Махорки, сказала только: «Садись. Дежурные, уберите помещение».
Спустя несколько дней, при выборах старосты, она сама выдвинула Костину кандидатуру. Класс по традиции единодушно поддержал ее. На Махорку, демонстративно засунувшего руки под парту, никто не обратил внимания.
Костя не испытывал к поверженному врагу ненависти по той же причине, по которой Петр Великий не испытывал ее к плененным шведским генералам. Если бы такой случай не подвернулся, его следовало бы придумать. Поэтому и дальнейшая жизнь Семена Махорки (по паспорту — Махрякова) сложилась не весьма удачно.
В девятом классе он был исключен из школы за то, что, откачивая вместе с другими ребятами воду из затопленного небывалым ливнем стрелкового тира, по злому (хотя и недоказанному) умыслу вылил полное ведро грязи на лысину завхоза, находившегося в непосредственном родстве с заведующим районо. Вследствие столь серьезного пробела в образовании Сенька попал не в строевую часть, а в стройбат где-то на Крайнем Севере. Пьяный, он заснул однажды в пятидесятиградусный мороз прямое на снегу. Нашли его еще живого и в окружном госпитале резали по частям: сначала отняли все пальцы, потом кисти и ступни, а уж напоследок откромсали верхние конечности до плеч, а нижние до паха.
Самое примитивное земноводное не выдержало бы подобных издевательств, а вот гомо сапиенс Махряков, у которого, по словам операционных сестер, даже содержимое мочевого пузыря превратилось в лед, — выдержал.
Узнав все эти жуткие подробности. Костя несколько дней пребывал в мрачном состоянии духа. Ведь что ни говори, а он первым начал разрушать это могучее тело, сначала физическим воздействием, а затем скрытой симпатией. Машинально водя пером по листу бумаги, он верлибром выразил свод невеселые мысли:
Интересно, что может сниться человеку,
Полярной ночью уснувшему на снегу?
А в следующую ночь,
После того,
Как он превратился в безобразный обрубок?
После той достопамятной стычки Костя продолжал упорно заниматься атлетизмом, хотя слухи о его силе и неустрашимости, быстро распространившиеся по школе, дали куда более убедительный эффект. Никто больше не смел его задирать. У Кости появились друзья и прихлебатели, тем более что в борьбе на руках он действительно побеждал уже почти всех ровесников.
При всем при этом он продолжал оставаться трусом. И как всякий трус, прикидывающийся смельчаком, должен был чуть ли не каждый день демонстративно доказывать свою смелость. Там, где действительно неробкие ребята не считали зазорным отступить, Костя петухом бросался вперед, впрочем, нередко действуя по известному принципу: «Держите меня крепче, а не то я всех этих гадов перекалечу!» Выручала его врожденная хитрость, благодаря которой он всегда, как бы случайно, оказывался в самом безопасном месте потасовки, да еще обостренное чувство опасности. Пацаны из какой-нибудь враждебной группировки (а в городке их насчитывалось примерно столько же, сколько и улиц), сидя в темном зале кинотеатра, еще только договаривались отколотить опрометчиво забредшего сюда Костю, а тот на цыпочках уже спешил к выходу. Трудно быть зайцем, но вдвойне труднее быть зайцем в волчьей шкуре.
Благодаря гантелям Костя скоро перестал расти вверх, но зато раздался в плечах. С преподавателями он вел себя вызывающе независимо, а с мамой все чаще вступал во всякие пустопорожние дискуссии. Рефрен в этих словесных стычках всегда был один и тот же: «Вместо того чтобы железяками пол уродовать, лучше бы огород вскопал!» К шестнадцати годам Костя уже познал вкус вина и сигарет. Лишь в одном он не преуспел — в отношениях с девчонками. Тут уж его напускную браваду как ветром сдувало. Любая сопливая замарашка казалась ему таинственным и необыкновенным существом.
ГЛАВА 7. АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ
Карибский кризис миновал, ничем, в общем-то, не задев Костю, — уж очень смутны и противоречивы были официальные сообщения. Наверное, если бы тогда и случилась большая беда, советский народ узнал бы о ней последним в мире, то есть в тот момент, когда над Москвой, Питером и Свердловском повисли бы «Б-52». Но все обошлось благополучно и завершилось дружескими рукопожатиями двух лидеров, еще недавно пытавшихся ухватить друг друга за глотку. Так впервые в жизни Костя увидел в газете фотографию Джона Фицджеральда Кеннеди. По контрасту с «нашим дорогим и любимым Никитой Сергеевичем» — лысым, косопузым, бородавчатым — американец смотрелся ну прямо как киногерой.
Вот таким хотел быть Костя: элегантным, мужественно-красивым, причесанным на косой пробор, породистым и богатым. То, что Джон правил в стране расистов, империалистов, безработных и наркоманов, придавало ситуации особую пикантность. Рыцарь Добра на троне Царства Тьмы. Хотелось верить, что он сломает хребет куклуксклановцам, уравняет в правах белых и черных, помирится со смелыми барбудос и в конце концов научит своего новоявленного приятеля правильно сеять кукурузу.
Костя стал собирать все газетные и журнальные заметки, касавшиеся тридцать пятого президента США. В них его если и не хвалили, то, по крайней мере, не обзывали всякими похабными кличками, что уже само по себе говорило о многом. Даже Кукрыниксы, успевавшие в каждую дырку залезть, ни разу, кажется, не посмели изобразить его в виде шакала или грифа-стервятника, сжимающего в когтистой лапе атомную бомбу. В форме неопределенных намеков упоминалось о намеченной им программе «ограниченных социально-экономических реформ» и «более реалистическом курсе в отношении к СССР».
Хотелось верить, что наступают действительно новые времена.
В тот памятный осенний вечер Костя, машинально выжимая гантели, уже ставшие легковатыми для него, обдумывал текст своего письма Джону Фицджеральду, в котором собирался изложить принципы будущего справедливого мироустройства. Внезапно транслировавшийся по радио концерт симфонической музыки прервался, и диктор довольно равнодушно сообщил, что в городе Далласе совершено покушение на президента США, который с серьезным ранением доставлен в госпиталь.
Весть эта так ошарашила Костю, что он не поленился разбудить уже успевших опочить родителей, за что и получил от мамы тапочкой. Трагедия заокеанской страны ее ничуть не трогала. Выпивший папа вообще не проснулся.
Зато Костя, окончательно добитый вторым сообщением, в отличие от предыдущего не оставившего уже никакой надежды, не мог заснуть почти всю ночь. Впервые в жизни его посетила шальная догадка, что трагическая судьба всех симпатичных ему людей каким-то сверхъестественным образом связана с ним самим. Он вспомнил легенду о Мидасе, прикосновение которого обращало в золото любой предмет. А что, если он, Костя, наделен не менее злополучным даром — губить тех, на кого направлены добрые побуждения его души? Предположение выглядело достаточно дико, но он возвращался к нему вновь и вновь.
Уже на рассвете что-то нехорошее случилось с Костиным сердцем. Впечатление было такое, как будто бы чьи-то невидимые пальцы несильно сдавили его, проверяя на упругость. И опять же — впервые в
