— Ну коли так, быть тебе главным судьей на танцевальном конкурсе, — сказал Верещалкин. — Уж там ты на этот товар вдоволь насмотришься. Главное, чтобы потом не стошнило.
На том и порешили. Хаджиакбарова определили быть арбитром в соревновании гончаров. Юного Урицкого приставили к старухам-ткачихам. Бубенцов согласился судить соревнования по джигитовке. Монголу, не снимавшему с себя меховой малахай и строченный лисой желтый ватный халат, достался конкурс народной песни. Остальных писателей повезли на ближайшие виноградники, где уже начинался сбор урожая.
Без конкретного поручения остался только несчастный Кырля, вновь угодивший в беду. Разувшись, он решил босиком прогуляться по песчаному берегу реки и тут же напоролся на осколок бутылочного стекла.
Кровь хлестала из его пятки, словно из горла зарубленного петуха. Окрестности огласились пронзительными неблагозвучными воплями. Упряжка откормленных волов, пригнанных сюда напоказ, приняла их за сигнал к началу движения, что только усугубило панику.
Присутствующие пришли в ужас, тем более что угроза теракта витала в воздухе. Не растерялся только охранник, в данный момент преспокойно мочившийся в мутные воды великой реки.
Застегнув ширинку, он сунул обе руки в карманы просторных камуфляжных штанов, откуда извлек на свет божий сразу два весьма полезных в его профессии предмета — ручную гранату и индивидуальный пакет, применяемый исключительно в зоне боевых действий, да и то главным образом спецназом.
Кырля, очевидно, решивший, что его хотят добить, завопил еще истошней. Охранник тем временем сунул гранату обратно в карман и ловко распечатал пакет, содержащий все необходимое для раненого, начиная от обезболивающих средств и кончая пластырем.
Продезинфицировав рану, охранник наложил на нее стерильный бинт, а дабы снять боль, попытался вколоть Кырле дозу промедола из шприц-тюбика.
Тот, несмотря на рану, защищался руками и ногами, как будто бы его хотели заразить СПИДом. Охранник недоуменно пожал плечами и — не пропадать же добру — прямо через одежду загнал содержимое шприц-тюбика в собственное бедро.
Кырля успокоился только в объятиях Верещалкина.
Гофман-Разумов, уже успевший проголодаться, околачивался в торговых рядах, где местная промышленность выставила образцы своей продукции. Однако получить здесь съестное можно было только за деньги, а тратить свои кровные он не собирался. В конце концов ему удалось втереться в состав комиссии, дегустировавшей кукурузные лепешки, выпекавшиеся прямо на глазах почтенной публики. Занимались этим, кстати говоря, исключительно мужчины, хмурые и небритые, в высоких барашковых папахах — не то пастухи, не то разбойники, не то первое и второе вместе.
Едва только начался танцевальный конкурс, как Костя, сидевший в первом ряду зрителей, понял, что на этот раз Верещалкин оказался прав. Возможность беспрепятственно созерцать голые женские ноги, пусть даже и на диво стройные, не шла ни в какое сравнение с физическими страданиями, которые причиняли зной и пыль.
Где-то Гофман-Разумов, сидя в тени пастушеского шалаша, обжирался пышными лепешками; где- то гарцевал на смирной лошадке Бубенцов; где-то юный Урицкий уже закончил свои дела, из трех только что сотканных ковриков выбрав один, по его мнению, самый лучший; где-то другие прогрессивные писатели под сенью виноградной лозы подсчитывали корзины с сочными гроздьями «изабеллы», а Костя Жмуркин вынужден был жариться на солнцепеке и глотать пыль, обильно выбиваемую танцорами из пересохшей земли.
Уйти или даже отлучиться на время он не мог, поскольку являлся председателем жюри и его мнение было главенствующим. Освежиться тоже — такую мелочь, как запас прохладительных напитков, никто не предусмотрел.
А конкурс между тем затягивался. Пляска являлась здесь такой же национальной страстью, как хоровое пение в Грузии, гонки на верблюдах в Аравии или драки в России, а потому от желающих блеснуть своим мастерством просто отбоя не было.
Пиликали скрипки, заливался аккордеон, бряцали бубны, стучали барабаны, и все это сливалось в зажигательный мотив, заставлявший плясунов совершать истовые телодвижения, временами напоминавшие приемы карате. Медленных танцев здесь отродясь не знали.
Не прошло и часа, как Костя почувствовал, что долго так не выдержит.
Члены комиссии что-то с жаром объясняли ему жестикулируя и употребляя какие-то совершенно непонятные термины. Пестрые юбки крутились смерчем, задираясь хозяйкам чуть ли не на голову. Голые ноги — то пара, то сразу дюжина — выделывали самые замысловатые коленца. Мелькали белые трусики женщин. Глухо топали красные сапожки мужчин. Момент, когда Костю должно было стошнить, приближался.
— Хотелось бы знать, на каких именно танцоров вы обратили свое внимание? — прямо в ухо Косте пропела какая-то местная гранд-дама.
— С-сейчас…
С усилием оторвавшись от созерцания давно опостылевших задниц и ляжек, Костя ошалело мотнул головой и внезапно встретился взглядом с юной плясуньей, выкаблучивающей такое, что не всякой профессиональной балерине по силам, да еще не забывающей при этом задорно улыбаться.
И этот мимолетный, тут же ускользнувший в сторону взгляд сразил Костю с той же трагической неотвратимостью, с какой сокол сражает в полете дикого гуся.
— Стоп! — заорал он не своим голосом. — Победитель определился!
ГЛАВА 6. ЛЮБОВЬ
Сначала никто ничего не понял. Косте даже пришлось вскочить с места и замахать руками (со стороны это выглядело так, словно он отбивался от назойливых ос). Поскольку к чудачествам прогрессивных писателей здесь успели привыкнуть, оркестр продолжал наяривать свою мелодию, горячую, как это солнце, и древнюю, как эта земля, однако танцоры уже сбились с ритма.
Костя вел себя предельно глупо, можно даже сказать, по-идиотски, но сам этому нисколько не смущался, как не смущается своему поведению тот, кто любой ценой пытается спастись от смерти.
— Вот! Она! Победительница! — Костя указал на девушку, уже переставшую выписывать пируэты и сейчас ловившую руками свою юбку.
— Надо также определить победителя среди мужчин, — подсказала гранд-дама, на всякий случай отстраняясь от Кости подальше.
— Тот! — он ткнул пальцем в первого попавшегося танцора.
— А что вы скажете о втором и третьем местах?
— Сами определяйте! — отрезал он, не в силах отвести взгляд от девушки.
Та стояла на прежнем месте, скромно опустив ресницы и сложив руки на переднике. Радостную весть она восприняла безо всякой экзальтации. Подружки бросились было поздравлять ее, но почему-то смешались и отступили назад. Над танцевальной площадкой повисло не только облако пыли, но и какая-то неловкость. Казалось, безумный Костин взор создает вокруг победительницы некое мертвое пространство.
Гранд-дама (впоследствии оказавшаяся заместителем министра культуры, образования и культов) что-то торжественно затараторила. Зрители захлопали. Аккордеон сыграл туш.
Косте всучили грубую керамическую салатницу, но к девушке приблизиться не дали, а направили совсем в другую сторону, шепнув на ухо: «Это за третье место!»
Еще дважды министерша тявкала в микрофон, дважды толпа разражалась аплодисментами, дважды гремел туш, и вот наконец Костя оказался один на один с той, которая только что совершила почти невозможное — первой же вспышкой своего взгляда зажгла его давно окаменевшее сердце.
Он неловко сунул ей какую-то хрустальную поделку, тяжелую, как слиток свинца, а она еще более неловко приняла ее, едва не уронив на землю. С разных сторон подскочили еще люди. Тот, кто был слева,
