мазуриков, учи… Вот и загремим теперь под трибунал. А ведь ордена светили…
Ситуация, скажем, самая банальная. Очередной Репьев. Очередные злоключения. Очередная смерть.
И очередные проблемы!
Только, кажется, сделал дело, направил поток истории в надлежащее русло — ан нет, опять осечка. И чую, что на сей раз я сам виноват. Перестарался. То ли тягу к бунтарству в народе искоренил, то ли государственные устои чрезмерно упрочил.
Февральская буржуазная революция, как ей и полагается, свершилась в положенный срок, а вот октябрьский переворот что-то не состоялся. В результате все опять пошло наперекосяк, только уже иначе.
Впрочем, начнем по порядку. После падения монархии Временное правительство наделало массу глупостей, но с годик кое-как продержалось. Смутьянов усмирило, с голодом справилось, фронт не развалило, вольную чухонцам не дала. И даже до Учредительного собрания дотянуло.
А тут с божьей да американской помощью и победа подоспела. Одолела Антанта германо- австрийский блок. Стали победители мир делить. Сообразно с собственными аппетитами. Кому-то достался Эльзас с Лотарингией. Кому-то Того с Камеруном. Япония прихватила Маршалловы острова. Австралия — Новую Гвинею. Сербию накормили от пуза Боснией, Хорватией, Словенией, Македонией и переименовали в Югославию. Россию тоже оделили жирным куском — Восточной Пруссией и черноморскими проливами. Получите, дескать, компенсацию за свои муки, за свое долготерпение и за два с половиной миллиона загубленных душ.
Но главное не это, и даже не контрибуция, поистине астрономическая. Главное то, что, избежав ужасов Гражданской войны, Россия получила возможность следовать путем цивилизованных стран, таких как Англия, или Швеции, а не путем, скажем, Оттоманской Порты.
Кажется, живи себе да радуйся. Умножай богатства, плоди народонаселение. Продвигай в массы культуру, с которой у российских подданных, скажем прямо, во все времена было неблагополучно. Поддерживай добрые отношения с соседями. Заседай в Лиге Наций, благо Россия оказалась в числе ее учредителей.
Сначала так оно вроде и было, но со временем нарисовалась совсем другая картина. И не от вредности нашей, и не от жадности неосмысленной, а от какой-то, знаете ли, душевной ненасытности.
Ну всего нам мало! Узки привычные рамки. Уж если пир, так на весь мир. А если радость — так до слез. Плясать — до обморока. Любить — до смертоубийства. Горевать — чтоб чертям тошно стало.
Выпадет кого-нибудь в небе ловить, так не синицу, и даже не журавля, а, как минимум, Змея Горыныча. Если в карты играть — обязательно с перебором. Вот так! Знай наших.
Опуская многие малозначительные частности, могу констатировать, что спустя всего век буржуазно-демократическая Россия из второстепенной страны, экспортировавшей лишь зерно, пеньку, лес, щетину, меха да эмигрантов, превратилась в сверхдержаву, в этакого мирового жандарма, на сей раз сытого и безупречно экипированного (кроме всего прочего ядерным и аннигиляционным оружием).
Но ведь жандарм — это вовсе не миссионер и не сестра милосердия. Его предназначение — пресекать брожение в умах и принуждать к порядку всех недовольных, как своих, так и чужих. Заодно, по мере возможностей, обращать в казну смежные территории с тягловым людом. Рвение для жандарма — черта похвальная. Суровость — тем более… Жаль только, что некому бывает поставить зарвавшегося жандарма на место.
Вот что порой случается, если огромная государственная машина, силой обстоятельств резко рванувшая с места, не имеет в своей конструкции тормозов. А ведь в иной реальности, которую я привык считать генеральной, таким тормозом послужил большевистский переворот. И пусть тормоз этот оказался во многом губительным для собственного народа (а какой же тормоз не стирает обод колеса?), но для всего остального мира в исторической перспективе он обернулся благом.
Обреченный на бестелесное существование, я, тем не менее, остаюсь патриотом страны, в которой прошла вся моя короткая земная жизнь. Но в гораздо большей степени я патриот всего рода человеческого, и просто обязан восстановить прежний баланс сил, привычный мне статус-кво.
А потому прощай, таинственное и непознаваемое ментальное пространство. В который уже раз прощай.
Здравствуй, мир людей, в одного из которых мне предстоит воплотиться. Здравствуй, тысяча девятьсот семнадцатый год христианской зры, для кого-то уже такой далекий, а для меня всегда близкий. Столь же близкий, как год гибели Илиона или дата основания Рима…
Ясным июльским днем, лишенным всех недостатков, свойственных южному лету, как-то: жары, духоты, пыли и мух, — на прекраснейшем клочке балтийского побережья, с одной стороны омываемом теплым мелководным заливом, а с другой — уютным озерцом, полным кувшинок, окуньков, стрекоз и солнечных бликов, появились три приезжих господина, одетых явно не по-дачному.
Один, демонстративно сложив руки на груди и попыхивая сигарой (для голодного Петрограда вещью редчайшей), держался особняком, а двое других расхаживали парой, тыкая тросточками в густую траву и кусты. Все трое натянуто молчали, и создавалось впечатление, что парочка в чем-то проштрафилась перед одиночкой-курильщиком.
— Хотя дело и происходило впопыхах, я прекрасно помню, что мы оставили здесь ориентир, пустую коньячную бутылку, у которой из предосторожности отбили горлышко, — произнес наконец невысокий головастый человек, совсем недавно сбривший бороду и усы, а потому ощущавший себя несколько стесненно. — Не правда ли, Григорий Евсеевич?
Его напарник, напротив, только что начавший отпускать на лице растительность, не совсем уверенно ответил:
— Вполне возможно, Владимир Ильич… Но не исключено, что это было чуть дальше, вон за теми кустами.
— Там мы уже были, не путайте меня ради всего святого, — отмахнулся бритый.
Этот нервный диалог привлек к себе внимание человека с сигарой, прежде целиком занятого какими-то своими мыслями.
— Интересные получаются дела, — молвил он с заметным заокеанским акцентом, — шведскую границу вы пересекли, имея при себе два баула, битком набитых золотыми германскими марками, а спустя некоторое темя явились в Петроград практически с пустыми руками. Меня вы, помню, клятвенно заверили, что спрятали деньги до лучших времен, и впоследствии, когда сойдет снег, обязательно разыщете их.
— Разыщем, разыщем. — заверил его бритый, вместо «разыщем» произносивший «газышем». — Мне в Швейцарии случалось и не такие тайники под снегом устраивать.
— Давайте про Швейцарию забудем, — строго сказал иностранец. — Здесь Российская империя, ныне переименованная в республику. Здесь пустая коньячная бутылка четыре месяца просто так лежать не будет, особенно в подобном месте. И не горлышко следовало отбивать, а донышко, чтобы посторонним людям неповадно было в нее дождевых червей складывать.
— Мы, признаться, не подумали. — Бритый и небритый виновато переглянулись. — Холод в ту пору стоял. Темень вокруг. Дождевые черви на память как-то не приходили.
— А все ли у вас было тогда в порядке с памятью? Бутылку-то вы, надо понимать, из Стокгольма не пустую везли. Здесь, наверное, и распили.
— Дабы не погрешить против истины, скажем так: докончили. — признался бритый, впрочем, без тени смущения. — Вам, американцам, людям без исторических корней и традиций, не дано понять русскую душу, вновь обретшую свою родину.
Привычно от кинув назад лобастую голову, он хотел почесать бородку, но так и остался стоять с растопыренными пальцами, которые затем сами собой сложились в кукиш.
— И вот что в результате мы получили от своей родины, — с невеселым вздохом добавил он.
Иностранец, строгость которою была скорее напускной, чем искренней, между тем продолжал:
