— Документы он попросил вернуть. За это, грит, подарю вам булавку от галстука. Рыжую, с брюликом. Больших денег стоит.
— И вы, конечно, согласились?
— Согласились. На кой хрен нам его пенсионные ксивы!
— И что это за булавка была?
— Булавка как булавка. Я толком и не рассмотрел. Но тяжеловатая, с блеском. Мне её старик в лацкан воткнул, — Удушьев приложил ладонь к груди.
— Почему тебе, а не Марадоне?
— Старика-то в основном я бомбил. Марадона на подхвате был.
— На этом вы и расстались?
— Не сразу. Напоследок мы его кишени прошмонали, велели молчать в тряпочку и пошли своей дорогой.
— Что же с Марадоной случилось?
— То и случилось…
— А подробнее нельзя?
— Можно. Когда мы к фонарю подошли, который у подъезда горел, Марадона у меня иголку выпросил. Стал рассматривать. У него шалава в Хотькове имелась. Наверное, ей хотел подарить.
— Ты что в это время делал?
— Чуть вперёд прошел и присел. У меня шнурок развязался.
— Долго он иголку рассматривал?
— Недолго. Выругался и говорит: «Никакое это не рыжьё! Да и брюлик не брюлик! Обули нас в лапти, как последних мазуриков!» Вот тогда всё и случилось!
— Что случилось? Яснее выражайся.
— Слышим, старик нас окликает. Вроде у него ещё что-то есть. Марадона сдуру в ту сторону повернулся. Тут его и шваркнуло. Кровь аж до меня долетела, будто дождик теплый.
— Ты выстрел слышал?
— Не помню… Нет. Только хлопок. Как в ладоши.
— Тебя, значит, осколки не задели?
— Не было никаких осколков. Я бы услышал.
— Как ты повёл себя дальше?
— Как-как… К Марадоне бросился. А у него вся грудь разворочена. Дырка с колесо. Дым валит. Сгоряча я его на себе ещё через два двора пёр. Потом собаки начали брехать. Гляжу — не дышит. Бросил его в каком-то закоулке.
— Того старика ты уже больше не видел?
— Видел.
— Когда?
— Каждый раз, как накурюсь хорошенько. Приходит, сволочь, и свою иголку в меня втыкает.
— Где всё это произошло?
— В городе.
— Я понимаю, что не в деревне Клюквино. В каком районе, на какой улице?
— Будто бы я знаю!
— Как вы туда добирались?
— До города автобусом. Потом пешедралом.
— Долго шли?
— Долго. Пару раз отливали по дороге.
— Может, там рядом какое-то приметное сооружение было? Кинотеатр или памятник?
— Не знаю. Темно, говорю, было. Да и зенки у нас от газа слезились.
Тут уж Ваня, до этого старавшийся держаться тише воды, ниже травы, не выдержал:
— Если надо будет, ты этим путём опять пройдёшь?
— Если надо, пройду, — на этот раз Удушьев даже не удостоил его взглядом. — Только мне не надо…
— Пройдись, ведь не велик труд, — посоветовал Павианыч. — Я тебя за это травкой отблагодарю.
— У меня своя есть.
— Тебе, говоришь, не надо! — Ваня соскочил с ящика. — А мне надо! Если ты за своего друга не собираешься мстить, тогда я отомщу! За всех сразу!
— Теперь я тебя знаю, — сказал Удушьев. — Слушок про змеёныша-крысолова давно ходит. Дескать, есть такой шкет, не то пацан, не то пацанка. Промеж деловых людей вьётся и всё подмечает. И если вдруг где-нибудь вурдалак мохнорылый заведётся, пощады тому уже не будет.
— И я тебя, Душняк, теперь узнал, — не остался в долгу Ваня. — Твои прогулочки по городу многим боком вылезли. Котлами да лопатниками ты не ограничивался. Случалось, людей голышом по морозу пускал.
— Что было, то прошло. Как Марадона загнулся, я с этим делом завязал. Намертво, — голос Удушьева был совершенно спокоен. — Потому и на свалке безвылазно ошиваюсь. У кого хочешь спроси. Только не подумай, что я перед тобой оправдываюсь.
— И ты не подумай, что меня обмануть можно. Я вашего брата насквозь вижу. И снисхождения ни к кому не имею — ни к людям, ни к котам. А если есть на тебе невинная кровь, лучше сам удавись. Что касается гоп-стопа, то я всякой мелочёвкой не интересуюсь. Порядочные люди ночью должны дома сидеть, а не лопатниками на улице трясти… Может, мы с тобой и поладим. Но сначала ты меня на старика выведешь.
— Место, где мы на него нарвались, покажу, — сказал Удушьев. — Ну а если он туда случайно забрёл?
— Старые люди от своего порога далеко не отходят. Это даже Пахом Вивианович тебе подтвердит… Там его берлога, тут двух мнений быть не может. Полагаю, что откладывать дело в долгий ящик не стоит. Прямо сейчас и отправимся. Тебе ведь, Филя, долго собираться не надо?
— Не надо. Всё моё — при мне, — он извлёк из кармана массивный никелированный кастет, которым, наверное, очень гордился.
— Вот и отлично! — Ваня хотел хлопнуть Удушьева по плечу, но достал только до локтя. — Поблагодарим хозяина за приют и в путь-дорожку.
— На посошок не желаете? — предложил Павианыч.
— Ни в коем случае! Сейчас от меня карамельками «Чупа-чупс» должно пахнуть, а не водярой…
Уже трясясь на заднем сиденье рейсового автобуса, Ваня спросил:
— А куда котлы подевались, которые вы со старика сняли?
— Той же ночью на траву у цыган сменял, — ответил Удушьев.
— Скурил, короче говоря… Какая-нибудь надпись на них имелась?
— Особо не присматривался. Я только те надписи разбираю, которые из одного слова состоят.
— Багаж знаний у тебя, прямо скажем, скудненький. И как ты только им обходишься?
— Очень даже просто. Ты за меня не переживай. Если только где-то жареным запахнет, я за версту учую. Случись какая беда, вы ещё газету читать будете, а меня здесь уже давно не будет.
— Ничего удивительного. Первыми с тонущего корабля бегут крысы. Это давно известно.
— Если я крыса, так ты мышонок дохлый.
На этом обмен любезностями закончился и весь дальнейший путь прошёл во взаимном молчании.
Автобус доставил их на конечную станцию метро, однако спускаться под землю Удушьев наотрез отказался.
— Там продохнуть нельзя, — сказал он так, словно прибыл сюда не со зловещей свалки, а с горного альпийского курорта. — И мусора со всех сторон пялятся. Меня сразу тормознут. Доказывай потом, что ты
