— Почему вдруг — Яростная? — спросил Андрей.
— А у них у всех клички.
— Интересно, а когда мы были знакомы…
— Я думаю, что тогда она еще не была одним из вождей.
— Свет, свет поближе! — Андрею, который рассматривал фотографию, показалось знакомым лицо одного из моряков, охранявших Маргариту.
— Ты его не знаешь? — спросил Андрей.
— Никогда не видел.
— Наверное, мне показалось.
— А кто это?
— Был такой человек… друг кочегара Тихона. Его звали Борис. Борис Борзой, если не ошибаюсь.
— И что?
— Похоже, что я ошибся, — сказал Андрей, — фотография нечеткая.
— Фотография нечеткая, — согласился Ахмет. Но согласился слишком быстро и легко, вызвав в Андрее недоверие. Ни к селу ни к городу он добавил: — Что-то я давно Беккера не видел. А когда-то он ее у меня увел.
Ахмет зря опасался — аскеры приняли Андрея спокойно. К тому же он говорил по-татарски и это сразу выделяло его из русских. Русским языком в отряде не пользовались, не потому, что не знали — не хотели. Даже с Андреем говорили только по-татарски.
Жизнь в отряде была неудобной и для Андрея — пустой.
Всего в отряде было человек около двадцати — точнее не скажешь, потому что некоторые приходили и уходили по семейным надобностям. Отряд ни с кем не воевал — иногда небольшие группы аскеров уходили куда-то, возвращались усталые, покрытые пылью. За лагерем было устроено стрельбище, но стреляли редко, берегли патроны. Бывший урядник Рахим учил аскеров рукопашному бою. Но вообще-то Андрею казалось, что он попал в татарский лагерь бойскаутов.
Каждый вечер в шесть часов кто-нибудь из аскеров, одевшись получше, уходил в Ялту к платану, на встречу с Лидочкой. Так как Ахмет не рассказывал им, зачем Андрею нужна эта встреча, аскеры были убеждены, что Андрей подпольщик, принадлежащий к иному, чем они, но союзному революционному движению, и ждет он связную.
Раза два приезжал из Бахчисарая некий господин Озенбашлы — толстый, пожилой и очень важный татарин, один из лидеров национальной партии. Говорили, что в будущем курултае ему дадут министерский пост, а может быть, он станет президентом. Когда Озенбашлы приезжал, аскеры просили Андрея уйти на охоту или просто погулять по лесу. Видно, Озенбашлы не знал, что в отряде живет посторонний. Озенбашлы проводил с молодыми аскерами какие-то воспитательные беседы, а когда Андрей спросил об этом у Ахмета, тот отмахнулся, выказывая неуважение к господину будущему министру.
Ахмет появлялся каждые два-три дня и обычно ненадолго.
У аскеров были винтовки, но не у всех. И еще был пулемет, правда, пока без патронов. Патроны должны были скоро привезти — купить в каком-то гарнизоне. Но покупка срывалась, и Ахмет из-за этого переживал — ему казалось, что настоящий боевой отряд должен иметь пулемет или пушку.
Никто Андрея не контролировал, никто за ним не следил. Порой он уходил далеко в горы, чаще его влекло к Ялте. Он проходил по крутому лесистому склону, по виноградникам выше города. А порой, если было настроение, спускался к окраинным домам.
Его удручала мысль о будущем. Что будет, если Лидочка не сегодня завтра появится здесь?
А что дальше? Придется ехать куда-то подальше от родных мест, возможно, в Сибирь, и там искать работу, место в жизни. А все их корни — здесь, на юге, в Крыму. По собственному опыту Андрей знал, что в Москве он скучает по Крыму. Почему перелетные птицы стремятся к северу, чтобы там вывести птенцов и потом вернуться на юг в родные края? Не потому ли, чтобы оценить благодать родных мест, не потому ли, чтобы дать возможность птенцам в раннем детстве увидеть суровую природу севера, а лишь потом обрадовать их полетом в тепло, на родину?
Чепуха, поправил он сам себя, никто не мешает нам уехать на юг, на Кавказ, например, в Среднюю Азию. Жить, допустим, среди сартов в Коканде… Нет, Андрей не хотел бы жить «среди кого-то». Ведь недаром татары организовали отряды и готовят свою революцию. А это значит, что и другие народы тоже готовят свои маленькие революции. Если в России начнется большая заваруха, все восстанут и разойдутся жить по своим законам. И по-своему они правы: когда Андрей спорил с Ахметом, он не подумал, что иные точки зрения могут иметь право на существование. Уехать в страну, которая принадлежит другому народу, это значит стать иностранцем — как бы хорошо ты ни изучил их язык, как бы тщательно ни выучил их обычаи, как бы искренне ни принял их веру — ты все равно будешь иностранцем. И будешь стремиться к таким же, как ты, изгоям. Не будучи евреем, ты станешь евреем, потому что твоя судьба определит тебе место на свете, где своими ты сможешь назвать только кучку своих близких, а за пределами этого круга — ты всем чужой. Андрей слышал в университете от кого-то из приятелей, что в Палестине образуются еврейские поселения — на Земле обетованной. Евреям тоже нужно место на земле, куда ты можешь приехать и сказать: «Это моя страна!..»
Андрей оборвал нестройное течение своих мыслей. Будучи человеком подвижным и живым, он был лишен нормального общения и находился как бы в тюрьме без стен. Пожалуй, впервые в жизни у него появилась возможность остаться наедине с собой — мало кому выдается такая возможность в девятнадцать лет. Впрочем, если и выдается, молодой человек обычно ею не пользуется.
Это не означает, что Андрей проводил все свободное время, обдумывая свою прошлую (и будущую) жизнь или анализируя ее. Куда чаще он думал о крепких ногах прошедшей мимо деревенской девушки или о следах кабана. Ему порой давали ружье — в отряде было одно, гладкоствольное, — специально для охоты. Стрелять из него было трудно, потому что, как шутили аскеры, любая птица может обогнать его пулю или улететь от нее за гору. И все же Андрей из всех времяпрепровождений предпочитал именно прогулки с ружьем. Он мало и редко убивал, но порой возвращался с добычей.
Однажды в своих путешествиях он забрел на руины небольшой крепости на скале над морем. И когда он извлек из спекшейся, перемешанной с камешками земли обломок амфоры, сердце сладко заныло, словно он увидел любимую девушку.
Он задержался на площадке часов пять — пришел к хижине уже в темноте, и Ахмет, оказавшийся там, устроил ему разнос. Андрей не обиделся. Он вытащил из карманов завернутые в бумагу куски черепицы и обломки амфор и — самую ценную из находок — донышко небольшого сосуда с процарапанными на нем греческими буквами.
— Погляди, — сказал он Ахмету. Ахмет был уставшим, злым. — Представляешь — две тысячи лет назад здесь жил человек, который вот это нацарапал.
— Я тоже царапал, когда маленьким был, — сказал Ахмет, — такие неприличные слова — ты просто не представляешь!
— Что-нибудь случилось?
— Странное дело, — сказал Ахмет, — нас всего ничего — зачем же склочничать, драться за власть? Мне власть не нужна, тебе не нужна — зачем она ему?
— Кому?
— Это внутренние дела маленького татарского государства, — Ахмет попытался улыбнуться.
Андрей в ту ночь долго не спал. Стоило закрыть глаза, и он видел освещенную солнцем площадку между обломанными зубцами стен и уходящие в породу черепки сосудов. А может быть, там, глубже, скрыта голова чудесной Менады…
И тогда он задал себе впервые вопрос — может, потому, что испытал счастье более острое, чем память о счастье встреч с Лидой: что мне, Андрею Берестову, дороже на этом свете? Бесконечное ожидание Лидочки, которая может и не появиться в ближайший год, или же острое счастье охотника за древностями — искорки которого Андрей впервые ощутил на севере? И Андрей знал — он, как пьяница на свидание к бутылке, пойдет завтра и послезавтра на ту маленькую, заваленную обломками каменных плит и спекшейся глины площадку, чтобы, нарушая строгие законы археологии, охотиться без ружья на хитрую
