лапками, и старались пересидеть день в тени.
Иван сказал, что экспедиция Успенского, видно, не дотянет до осени. Деньги кончились, из Петербурга новых не присылают, а те, что остались, быстро теряют в цене.
— А вы ссудите своему профессору, — сказал Андрей. — Верно, у вас еще осталось?
— А имение? — улыбнулся крестьянский сын. — Имения тоже дорожают.
— Сожгут пугачевцы ваше имение, — сказал Андрей. — Лучше отдайте неправедно заработанные деньги профессору Успенскому на пользу великой науке.
Иван Иванович рассмеялся, но невесело. В последние дни он был озабочен. Лето еще только начиналось, и Андрею казалось странным, чтобы такой преданный науке человек, как Успенский, вдруг свернул дела и покинул Трапезунд. Тем более что на фронте скоро начнется наступление и тогда можно будет следом за нашей армией побывать в иных византийских городах, которые пока еще находятся в турецких руках.
— Да, — сказал крестьянский сын, — вас может интересовать случайная информация, которую мне принесла на хвосте одна птичка. Вы были правы. Берестовых — два. Нашелся ваш двойник.
— Я же говорил! — сказал Андрей. — А мне не верили.
— Я сам не верил, — признался Иван Иванович. — Уж очень невероятное совпадение.
— Что же оказалось?
— Оказалось, что вы, милостивый государь, чудом остались в живых.
— Честно говоря, — сказал Андрей, — я все эти дни оглядываюсь через плечо и удивляюсь, почему никто не обращает на меня внимания?
— Потому что все знают, что интересующее их лицо, старший лейтенант флота Андрей Берестов, инспектор севастопольского картеля, уже две недели лежит в лихорадке.
— Ты и это знаешь!
— И еще многое. Этот Берестов должен был плыть с вами на «Измаиле». Была бы комедия в духе Гольдони, если бы два Андрея Берестова плыли вместе и прибыли вместе в Трапезунд.
— А что теперь?
— А теперь вместо Берестова прибыл другой человек.
— Какой?
— Знать не знаю и тебе не советую, — ухмыльнулся Иван. И тут Андрей ему не поверил.
Когда в июне началось летнее наступление и белые пушинки выстрелов над горой исчезли, отодвинувшись от Трапезунда в сторону желанного Стамбула, постоянное внимание к раскопкам и археологам в цитадели ослабло — как и положено, обнаружилось, в передовых частях не хватает снарядов и патронов, госпитали остались без бинтов и корпии, сапоги разваливаются, затворы заедают — все раскрадено и растащено. Приезжали высокие комиссии, следовали строжайшие разносы, а наступление постепенно затухало, не достигнув ни одной из поставленных целей.
Всем было не до Андрея, греки приходили теперь даже не каждый день, делая Андрею самим приходом своим величайшее одолжение, и уж конечно не желали пачкать рук грязной работой.
Разгребая как-то после их ухода куски породы, Андрей понял, что в правом углу башни траншея прорезала первоначальный пол церкви.
Разумеется, это открытие вызвало подъем сил в Андрее, и он даже попытался ломом, оставленным одним из землекопов, углубить яму. Ничего у него не вышло — слишком слежалась земля за столетия. Уморившись, Андрей вынужден был вернуться в «Галату» и там поджидал возвращения с раскопок своих товарищей.
Чтобы не пропустить своих коллег, Андрей уселся на диване в вестибюле. Время было пополуденное, около четырех, самое тихое в «Галате». Из ресторана донесся звон ножей — там накрывали к вечеру столы, из бара послышались голоса — кто-то пробовал начать веселье. Зазвенел телефон — из-за тяжелого занавеса выскочил шустрый портье, схватил трубку, быстро заговорил по-гречески. Андрей так и не научился этому языку — знал только несколько обязательных на базаре или в кофейне слов. Большие электрические фены медленно крутились над головой, разгоняя горячий воздух, — электричество в Трапезунде работало плохо — станция выключалась, когда желала. Вечером напряжение падало и лампочки светили тускло. Тогда приносили свечи или керосиновые лампы.
Андрею хотелось подняться к себе, вымыться, переодеться — но он боялся пропустить Авдеевых. Они любят обедать в гостях у местного начальства — в таком случае они заглянут к себе в номера переодеться — и исчезнут до ночи.
В вестибюль вошел шикарный Сурен Саркисьянц, петухом прошел к дивану, поклонился Андрею, как старому, но не очень нужному знакомому, и сел на другой конец дивана, вытянув ноги в пыльных штиблетах и опершись о трость отставленной рукой.
Затем он откинул голову и смежил веки — негоциант отдыхал.
За дверями остановился автомобиль. Зазвенели бисерные нити. Вошел подполковник Метелкин, с ним незнакомый Андрею высокий худой офицер с жестким тонким лицом — в этом лице тонко было все — и губы, и нос, и щеточка усов.
Метелкин не заметил Андрея — он шел на полшага сзади незнакомого офицера, и торс его был чуть наклонен вперед.
— О нет, господин полковник, — услышал Андрей, когда офицеры проходили мимо. — Не извольте беспокоиться, неприятности я беру на себя.
Портье нюхом почуял, что происходит — отложил телефонную трубку и вытянулся по стойке смирно, пока Метелкин и приезжий полковник прошли мимо.
Они поднимались по мраморной лестнице — и все, кто остался в вестибюле, смотрели им вслед.
Андрей увидел, насколько Саркисьянц поглощен этим зрелищем, и рискнул спросить:
— Господин Саркисьянц, этот полковник приехал вместо Берестова?
— Разумеется, господин Берестов, — Сурен обернулся к нему только после того, как офицеры скрылись в коридоре второго этажа. — Это полковник Баренц, они приехали только вчера.
— А Берестов заболел?
— Вот именно, — вежливо улыбнулся Саркисьянц. Андрей повял, что факт обладания определенной фамилией ставит Андрея чуть выше остального человечества. Иванову Сурен ничего бы не ответил.
— Так что же вы не идете наверх? — спросил Андрей.
— Мы знаем свое место, — сказал негоциант. — И знаем свое время. Понимаешь?
Андрей кивнул и снова погрузился в ожидание Авдеева. Было так же тихо и жарко, почти как снаружи, на улице. А фены кружились слишком медленно, чтобы поколебать толщу воздуха.
Снова зазвенели бисерные занавески, и в вестибюль быстро вошла прекрасная Аспасия. Правда, не каждый бы догадался, что это — Аспасия, потому что мадам Теофилато была в широкополой шляпе и под густой вуалью, хотя это не очень помогало — второй дамы с такой фигурой в Трапезунде не было.
Госпожу Теофилато сопровождала Русико, облаченная в одежды сестры милосердия, с небольшим кокетливо нашитым на белом переднике красным крестом. Белая наколка, также с красным крестом, придавала Русико вид совершенно невинный, даже отрешенный. Русико держала в руках четки и перебирала их, что было излишним.
Войдя, Аспасия сразу же поглядела в сторону дивана — увидела Сурена Саркисьянца и вскочившего Андрея.
Саркисьянц ничего не сказал, лишь приподнял трость, показывая ею наверх, и чуть наклонил голову.
Андрей сказал:
— Добрый день, Аспасия.
— Добрый день, мой мальчик, — ответила добродушно гречанка.
Она быстро прошла к лестнице. Поднявшись на несколько ступенек, обернулась, откинув вуаль, и поглядела на Андрея. С улыбкой. Опустила вуаль и пошла наверх — Русико в двух шагах сзади.
