— Пожалуйста, — сказал Андрей, стараясь оторвать свои глаза от настойчивого взгляда Баренца и увидеть, что делает Аспасия.
— Берестов, Андрей Берестов — это ваше настоящее имя?
— Разумеется! Какое же еще!
— И кто-нибудь может это подтвердить?
— Да кто угодно! Хотя бы профессор Авдеев. Он три года назад читал мне лекции в Московском университете.
Баренц оторвал взор от Андрея и кивнул в сторону профессора. Профессор допрашивал Аспасию, и та с удовольствием в лицах показывала, какой здесь произошел бой.
— И вам неизвестны ваши однофамильцы? — спросил Баренц.
— Клянусь честью, нет. Но здесь я столкнулся с недоразумением и понял, что однофамилец у меня есть. В Севастополе.
— Вот именно, — сказал Баренц. — Он чуть постарше вас, а может, и вашего возраста, повыше вас ростом, волосы русые, лицо правильное, сложен пропорционально.
— Такому описанию соответствуют тысячи людей, — сказал Андрей.
— Вы правы, — сказал Баренц. — Спасибо. Большое спасибо за беседу. Позвольте задать последний вопрос: вам что-нибудь говорит фамилия Беккер? Николай Беккер?
— Мы с ним вместе учились в гимназии.
— Ну разумеется! Все объясняется так просто!
И он быстро покинул комнату, лишь на секунду задержавшись возле Аспасии и кинув ей короткую фразу. У Андрея сжалось сердце, потому что он увидел, как быстро Аспасия подняла голову к Баренцу, как послушно кивнула.
Впрочем, утешил себя Андрей, у них общие дела, им же предстоит снова совещаться, как провозить табак и прочую контрабанду. А ведь непосвященный никогда не догадается, что связывает этих людей — лощеного полковника контрразведки, греческую красавицу, армейского ветеринара, убитого турецкого бандита… Для полного комплекта не хватает крестьянского сына Ивана Ивановича.
Впрочем, Иван завтра посмеется, узнав о торжестве христианских кланов над магометанским противником.
На следующее утро в башню заявились два солдата. Их привел пожилой фельдфебель из комендатуры и сказал, что они будут стеречь раскопки от злоумышленников. Солдаты были рады такому занятию. Они уселись в тени, подальше от пыли, которую поднимали землекопы. Землекопов тоже стало больше, и Андрею приходилось быть внимательным — в рвении, более показном, чем истинном, греки готовы были уничтожить все, что встречалось на пути — они ждали великого клада — весь город знал о кладе, который вот-вот найдут русские. Солдатам приходилось отгонять зевак.
Андрей увлекся работой настолько, что возвращался в гостиницу поздно, усталый, вымотанный, почерневший от солнца и посеревший. от пыли. Он всегда старался пройти мимо дверей «Луксора» — один раз увидел в дверях Русико, которая стояла там в халате, куря большую трубку. Она помахала Андрею — сказала:
— Зайди, мастика выпей.
— Видишь, какой я пыльный, — сказал Андрей.
— Будешь чистый, приходи, — сказала Русико — она двинула ногой, полы халата разошлись, и стало видно ее крепкое колено. — Я сама тебя любить буду.
И засмеялась.
Раза два в те дни заходил Иван Иванович. Ему тоже было некогда, — Успенский гнал работу, заставлял крестьянского сына снимать копии с фресок и протирки с надписей. А Ивану надо было думать о покупке имения.
— Ты заблуждаешься, — говорил он, попыхивая слишком душистым табаком, — если полагаешь, что турки из банды Гюндюза простят тебе смерть вожака. Я бы за твою жизнь и гроша ломаного теперь не дал.
— Но я же его не убивал! Я хотел только спасти Аспасию!
— Аспасию или полковника Баренца или даже ветеринара Метелкина — какая разница! В результате твоего действия погиб Гюндюз — большой человек, глава семьи.
— Я не ожидал от тебя дифирамбов в этот адрес.
— А я отдаю человеку должное, — отвечал Иван Иванович. — Мне приходилось с ним сталкиваться. Тебе тоже. И мы оба живы. А он, подарив тебе жизнь, — мертв.
— Он ничего мне не дарил. Если кто-то и дарил, то мой крымский приятель Керимов. Если бы Гюндюзу было выгоднее меня убить, он бы убил.
— Ты говоришь о том, что могло быть, я — о том, что произошло. И мне твоя жизнь дороже жизни всех турок, вместе взятых, потому что ты приятный человек и христианин. Потому я и пытаюсь вдолбить в твою круглую головку, что на тебя открыта охота!
— Я думаю, что здесь все охотятся друг за другом.
— Будь осторожен, Андрюша, умоляю тебя.
Андрею было неприятно, что Иван Иванович так с ним говорит — в его словах была снисходительность аскета к юному распутнику, могущем заразиться дурной болезнью, тогда как аскет знает — он-то в безопасности!
Может, поэтому Андрей не стал ему говорить, что вечером в тот же день, когда погиб Гюндюз, негоциант Саркисьянц подстерег Андрея в вестибюле гостиницы и показал ему двух квадратных греков с небритыми подбородками. Эти люди теперь стерегли Андрея — он встречал их в самых неожиданных местах — то один из них оказывался с ним за одним столиком в кофейне, то другой почему-то усаживался в ряд с чистильщиками сапог, но забывал взять с собой щетки. Вот и сейчас — пока Иван Иванович читал свои предостережения, Спиро — тот, кто повыше (Коста — тот, кто пониже), изображал одного из землекопов — он единственный из них не снял рубашки — и Андрей знал почему — под рубашкой прямо на голом теле была портупея с небольшим пистолетом. Андрею льстило обладание собственными телохранителями и понимание того, что об этом знают все, кому нужно в городе. Это был жест, сделанный Аспасией, и Сурен сказал о нем:
— Сколько раз я говорил Аспасии: Осман — ненормальный человек, убийца! В один прекрасный день он забудет, что такое честная торговая конкуренция, и захочет тебя убить!
— А что Аспасия?
— Аспасия смеялась над старым Суреном. Даже когда шакалы Гюндюза стали охотиться за тобой, русским, которого нельзя трогать, Аспасия все равно мне не верила. И если бы не ты — где бы была наша красавица? В гробу, отвечаю тебе.
— А после того дня?
— После того дня я сказал Аспасии — они будут мстить. У тебя один выход — испугать их. И она позволила мне нанять людей из отряда Димопуло. Теперь Рефик знает…
— Вместо Гюндюза Рефик?
— Я думаю — Рефик. Наверняка никто еще не знает.
— А что знает Рефик?
— Рефик знает, что если тебя тронут, или меня тронут, или Аспасию, не дай Бог, тронут, их здесь с корнем вырежут.
— А когда русские уйдут?
— Когда русские уйдут, тогда и будем думать, — сказал Сурен неискренне.
Так что теперь Спиро делал вид, что ковыряет ломом в почве, а Андрей со скукой слушал крестьянского сына.
Никто не видел, говорил он себе, как я кинул лампой в стрелка, никто из тех, кто жив. Но если не видели — за что им меня ненавидеть?
На площади у башни затормозил мотор — в башню вошел, отираясь пыльным платком, профессор
