— Это пир, это настоящий пир! — воскликнул Ленин.
Он сам разлил чай по стаканам. Они сидели на подушках на полу и искренне наслаждались горячим крепким напитком.
Ленин был интересен Теодору. Он давно уже выделял его из числа большевистских лидеров, да и вообще русских политиков, полагая, что если ему не свернут голову соратники, то настоящих соперников у него в России нет — он оказался на голову хитрее, решительнее, беспринципнее и гибче любого Милюкова или Керенского. Он понимал, что главное в политике — вопрос о власти. Он рвался к ней и, упуская ее, — а это с ним не раз случалось в карьере — начинал метаться, яростно интриговать и энергично спорить — и каждый раз возвращал себе главенство в партии. Он всегда умел быть старше иных, даже если иные родились раньше его на десять или двадцать лет. И вел себя с соратниками так же круто и безжалостно, как с политическими врагами. Второе великое качество Ленина заключалось в том, что его ни на чем нельзя было подловить — ни на деньгах, ни на славе, ни на женщине — ему нужна была только власть, к остальному он был равнодушен. Как прикажете шантажировать, запугивать политического лидера, если он сидит на полу в необставленной комнате, пьет из лакейского стакана пустой чай, искренне полагая, что купил его за гривенник, а мысли его заняты тем, что происходит в соседнем зале, что делается на площади перед Зимним дворцом, что творится на близких к Петрограду железнодорожных станциях, и притом ему искренне и глубоко интересен его собеседник — пан Теодор, потому что он может высосать из него сведения. Ленин давно понял, что его сила не только в характере, умении плести интриги и называть черное белым. Главное — информация, знание всего, что происходит в стране и в мире, желательно знание того, что творится в каждом человеке. Его русские коллеги и соперники были, как правило, ленивы и нелюбопытны — Ленин же всегда трудился.
— Это бессмысленно, — сказал он, вдруг прервав собственную фразу. — Бессмысленно топтаться на площади перед Зимним дворцом и уверять себя, что охрана дворца так велика, что Подвойскому с его силами ее не одолеть. Я убежден, что ударницы уже сбежали, потому что ночью темно и страшно, вот-вот придут матросы и всех изнасилуют. Вы со мной согласны, товарищ?
— Они уже ушли, — сказал Теодор. — И самокатчики ушли.
— Там осталось человек триста, не больше. И никто не хочет драться. Вперед же! — Ленин выбросил руку вперед.
Он так и замер с протянутой вверх рукой. Теодор подумал, что когда-нибудь в России поставят Ленину памятник — именно в такой позе.
Ленин вскочил, подбежал к двери, приоткрыл ее.
— По-моему, говорит Мартов, — сказал он.
Говорил Лев Мартов — один из основателей партии социал-демократов, человек уважаемый и независимый, вернувшийся в Россию вместе с Лениным. Мартов призвал к согласию между социалистическими партиями. Он убеждал съезд, что только союз со всеми левыми партиями спасет революцию.
Штурм Зимнего дворца продолжался, а зал, растерянно затихший после речи Мартова, ждал, что будет дальше.
Пройдет много лет, и революция будет постепенно введена в русло общепринятых мифов. Большинство из них будет создано сознательно людьми, которые захотят переписать историю в своих интересах и получат возможность это сделать. Одни — потому что истинная роль в событиях их по прошествии времени уже не устраивала, иные потому, что имели основания бояться, что современники или потомки узнают неприглядную правду.
Некоторые из важных деталей той ночи — с 25 по 26 октября — в официальных учебниках и трудах пропадут. Пропадет великий вождь, который сидит за стенкой, на подушке, брошенной кем-то на пол, боясь выйти в шумящий революционный зал, и неистовствует от полного незнания того, что происходит вне и помимо его воли. На общем полотне победившей революций затерялся и забылся в протоколах, которые не принято было публиковать и даже читать, тот этап революции, когда отряды большевиков и их союзников стояли перед Зимним дворцом, не решаясь начать наступление, а в зале заседания Съезда советов большевики старались сколотить общий фронт против Временного правительства и правых, которых считали непобежденными.
Жест Мартова, предложившего мир и переговоры, был пробным шаром, которого ждали большевики. Следующими должны сказать свое слово самые сильные и решительные из союзников, ныне оттертые от власти и потому ревниво следящие за событиями — левые социалисты-революционеры.
От их имени на трибуну поднялся член Центрального Комитета, красивый, элегантный и каждым жестом подчеркивавший свою элегантность, Сергей Мстиславский, носивший громкую фамилию русских князей, которые не раз решали судьбы России.
На самом деле фамилия этого эсера была иной, куда более плебейской. Княжескую фамилию он принял из куража. Приятно быть знаменитым и знатным князем, выходящим притом с пистолетом на Сенатскую площадь. Мстиславский не мог бы стать большевиком.
От имени левых эсеров Мстиславский поддержал Мартова — партия была согласна на объединение усилий всех левых сил ради спасения революции от натиска буржуазии.
Ждали выступления большевиков. Каменев, сидевший на председательском месте, ничем не выказал своего неприятия позиции Мартова или Мстиславского и дал слово Луначарскому — представителю либерального крыла большевиков.
Луначарский заявил, что большевики полностью поддерживают меньшевика Мартова и эсера Мстиславского. Да здравствует единство демократических сил! Да здравствует единение большевиков, меньшевиков, эсеров, анархистов! И нет силы в России, которая посмеет подняться против такого союза!
Каменев поставил предложение Мартова на голосование.
2-й Съезд советов единогласно принял его, под овации всего зала.
Большевики так мечтали о союзе с остальными демократами, что не могли поверить собственному счастью. Они были, как рыбак, поймавший на удочку осетра в две сажени. Ходит тот рыбак вокруг осетра и не верит, неужели это все мне одному!
Но тут, наконец, штурм Зимнего дворца начался.
Когда штурмующие ворвались во дворец, то лишь в двух местах они встретили цепи юнкеров, но цепи стрелять не стали, а при виде противника тут же сложили оружие. Так что штурмовать было некого — единственная задача заключалась в том, чтобы не заблудиться в бесконечных коридорах и залах дворца. И пока наиболее решительно настроенные революционеры, набившись в комнату, где обреченно ждали конца министры Временного правительства, кричали, что наступила заря новой власти, большинство солдат и матросов, рабочих и гимназистов, взявших дворец, разошлось по бесчисленным комнатам, выламывая, выковыривая, рассовывая по карманам и за пазуху сувениры, которые можно было вытащить наружу — тем более, что охранять отныне народное достояние было некому. Кроме победителей, по комнатам бродили раненые — часть дворца была занята в то время под солдатский госпиталь, и раненым не хотелось оставаться в стороне от первого грабежа царской собственности.
Зимний пал! Еще не было объявлено об этом официально, еще не вывели из дворца понурых и сонных министров Временного правительства, а до Смольного донеслось известие: революция «о которой столько твердили большевики», свершилась! Следовало немедленно разрушить достигнутое на съезде единство.
И тогда на трибуну поднялся совсем другой большевик — из крыла решительного и боевого, подобно вождю, сидевшему в соседней комнате. Пришел человек безликого псевдонима — Лев Троцкий, позаимствовавший фамилию у русского генерала Троцкого, начальника штаба русских войск при покорении Средней Азии.
Речь Троцкого открыла его сверкающий путь великолепного оратора, который умел словом поднять армии.
— Восстание народных масс, — кричал он, уткнув в зал острую эспаньолку, — не нуждается в оправдании! То, что произошло, — это восстание, а не заговор… народные массы шли под нашим знаменем и победили!
На следующем заседании съезда, когда во всем Петрограде не осталось организованного
