— Пускай спасение у него будет связано с моим образом, — сказала Нина, резко поправляя черные прямые волосы. — Попутчики должны чувствовать, что партия о них заботится.
— И не мечтай, — сухо сказал Гавен. — Не смей близко к тюрьме подходить! Ты хочешь, чтобы завтра каждая собака в Севастополе кричала, что мы расстреливаем людей?
— Хорошо, хорошо, — устало ответила Нина. Она тоже не спала уже вторую ночь. — Только убедись, что его не шлепнут.
Гавен крупно написал возле фамилии Берестова: «Освободить». И потом, подумав, подчеркнул ее.
Более не рассчитывая увидеть знакомое имя, Гавен проглядел список равнодушно, намереваясь отложить его, как взгляд упал на фамилию Мученик.
— Нина, смотри, чего матросы натворили! — сказал он.
Островская подошла и наклонилась. От нее пахло дешевым табаком и потом.
— Мученик? Как же наш соглашатель туда угодил?
— Вспомнил! — сказал Гавен. — Мне же Шашурин говорил, что он той ночью требовал прекратить расправу над гражданами Свободной России — тут его, видно, и прихватили!
Гавен не выносил Мученика, даже его громкий голос вызывал в нем внутреннюю дрожь. Если Мученик на заседании Совета вскакивал с очередным запросом, Гавен попросту выходил из комнаты.
— Анекдот, — сказала Островская. — Наш революционный соперник вместе с офицерьем! И чего его понесло?
— Я сам удивляюсь. Я думал, он наложил в штаны и сидит под кроватью, а он ночью на Малахов курган поперся.
— Теперь берегись, — сказала Нина. — Он в тюрьме получит информацию… лишнюю информацию. Это плохо.
— Не получит, — сказал Гавен, ставя возле фамилии Мученика буковку «о» и крестик для надежности. — Не получит он никакой информации, потому что его отправят в штаб Духонина. Вместе с его подзащитными.
— Ты решил его не освобождать?
— Вот именно. Трагическая случайность.
— Трагическая случайность неожиданно оборвала жизнь нашего старого товарища, члена Севастопольского совета от партии социал-демократов меньшевиков… Нет, не трожь его. Меньшевики поднимут вой.
— История не прощает либерализма, — возразил Гавен. — Мученик для нас опаснее, чем сто офицеров — он враг внутренний, маскирующийся под революционера.
— Ты просто его не выносишь.
— Его не выносит мое классовое чутье, — сказал Гавен.
— К какому классу принадлежим? — ядовито спросила Нина.
Гавен сложил список, подошел к двери и крикнул:
— Шашурин!
Вошел толстый вольноопределяющийся с красным носом.
— Товарищи из тюрьмы ждут?
— Сидят, чай пьют.
— Отлично. Передай товарищам этот список. Они знают, что делать.
Гавен вернулся в комнату и сказал:
— Как я хочу спать!
— Революция — это бессонница, — сказала Нина Островская. Потом подумала немного и добавила: — Но я продолжаю настаивать на освобождении Мученика.
— Я учел ваше мнение, товарищ Островская, — официально сказал Гавен и улегся, не снимая сапог, на продавленный кожаный диван. — А теперь можно поспать. Хотя бы час.
Островская вышла, хлопнув дверью.
Странное, тягучее, почти праздничное напряжение все более овладевало Андреем по мере того, как приближалась ночь. И это происходило не только с ним, но и с прочими обитателями большой камеры. Никто не спал. Многие стояли или пытались ходить, вызывая раздражение и ругань тех, кто оставался сидеть на полу. Люди не разговаривали, а перебрасывались отдельными фразами как будто для того только, чтобы не упустить тот момент, когда начнет отворяться дверь. Я провел с этими людьми почти целый день, думал Андрей, но за исключением Елисея и Успенского я никого не заметил, и если когда- нибудь судьба, уберегши меня, столкнет с одним из соседей по камере, я же его не узнаю!
— Почему все страшное происходит ночью? — сказал Андрей. — И чудеса и смерть.
— Люди даже умирают под утро, — сказал Успенский, — это медицинский факт.
— У нас все объясняется просто, — объяснил Елисей Евсеевич. — Днем матросы и прочие власти заняты на митингах и грабежах, вечером они пропивают награбленное, а ночью занимаются делами.
Елисей Евсеевич будто сам себя уговаривал, потому что и он оробел перед лицом безжалостной ночи.
Дверь раскрылась часов в одиннадцать — сначала все услышали, как по коридору идут люди, и ждали — у этой камеры они остановятся или пройдут дальше. Остановились. Щелкнула заслонка, потом со скрипом, будто что-то железное упало на пол, открылся замок и дверь поехала внутрь. Надзиратель с фонарем крикнул, светя на лист бумаги:
— Ладушкин!
По камере пронесся облегченный вздох и потом прервался. Все слушали, как с нар сползал и, прихрамывая, шел к двери черный сутулый силуэт — память о человеке, который мелькнул в жизни и никто не разглядел его лица.
— А что? — спросил этот человек у надзирателя в двери. — Куда меня?
— Домой вас, — сказал надзиратель. — Я так понимаю, что домой пойдете. Хлопотали за вас.
— Вот видишь, — сказал Елисей Евсеевич, — значит, и меня вот-вот позовут. Попрощаемся… и вернее всего навсегда!
Андрей испытывал неприязнь к Мученику — к этому самодовольному торгашу, который и на самом деле выйдет отсюда и будет на радостях пить сухое вино и заедать цыпленком, а я в эту самую минуту… в ту минуту, когда он будет худыми жадными пальцами разрывать цыпленка, буду стоять у стены и ждать, когда некто безликий крикнет: «Пли!»
— Андрюша, Андрюша, — сказал Елисей Евсеевич тихо, — а ваша жена совсем молоденькая, это так?
Андрей не стал отвечать — в горле был комок, так хотелось заплакать.
— У меня есть один план, — сказал Елисей. — Только ты, Успенский, отвернись, мы будем шептаться.
— Идите вы к чертовой матери, — буркнул Успенский, он лежал и глядел в черноту невидимого потолка.
— Вы понимаете, что шансов у вас почти нету?
— Шансы всегда есть, — буркнул Успенский.
— Разве можно им доверять? — удивился Елисей Евсеевич. — Если так рассуждать, то мы можем просто лишиться такого человека.
Андрею хотелось надеяться, и он боялся надеяться на то, что в голове Елисея Евсеевича родился какой-то спасительный план. Вся неприязнь Андрея к нему мгновенно испарилась.
— Интересно, а как вы его спасете? — спросил Успенский.
— А как бы вы спасли?
— Я бы молился, — сказал Успенский.
— А я думал, — сказал Елисей. Он наклонился ниже, и Андрей тоже наклонил голову: — Как все гениальное, мой выход прост. Сейчас придут за мной — они освобождают тюрьму от лишних ртов. Они
