Саша ковырялся в замке лезвием ножа, пытаясь открыть. Один замок все-таки щелкнул, второй Саша просто сломал. Все невольно подались вперед, когда Саша распахнул чемодан… Но в нем был исключительно песок.
Покосившись на Хипоню, Стекляшкин все-таки встал на колени, запустил руки в песок. Нет, там ничего больше не было.
— Может, песок золотой?! — изрек Алексей Никанорович дрожащим фальцетом.
Оба Стекляшкины фыркнули.
— Вот! — Саша радостно стукнул по крышке. Стоило ему провести тыльной стороной руки по внутренней поверхности крышки чемодана, как тут же проступили буквы «В.Т.», прорезанные чем-то острым. — Вот спасибо, что нашли… У деда с покоса чемодан смыло.
— Если это дедовский, так как он сюда-то попал?!
— Мой дед немного чудак был, — сказал Саша чуть смущенно, — он принципиально носил на покос еду только в «городском» чемодане. Ни котомок он не брал, ни узелков… Принципиально. Вот. А в наводнение пропал чемодан… Дед даже поболел немного с горя, а потом другой завел, посовременнее.
— Погодите, погодите, Саша… Когда было наводнение?
— В шестьдесят девятом.
— И с тех пор чемодан так замыло?! Так глубоко замыло?!
— А что ж… Тут промоина была. Видите? Вот от того куста и до того… — Саша говорил так убедительно, что все вроде бы увидели, как узкой полосой понижается поверхность террасы.
— Так все равно не может быть! Вода, получается, взяла и намыла… На такую высоту! За такое время!
— А что в этом такого странного?! Вон видите остров? Его двадцать лет назад не было…
— Так на нем же кусты!
— А потому и кусты… Если б ему было пятьдесят, тогда бы и деревья были…
— Не могу представить себе, что река так быстро работает! — признался Стекляшкин. — Я думал, тому островку тысячи лет.
— Я тоже! — поддакнула Ревмира. — Наверное, тут дело в реке… Горная, быстрая.
Саша пожал плечами. В этом он не разбирался.
— Что ж вы нам раньше не сказали?!
— А вы не спрашивали.
Из этой истории с древним чемоданом и незаконченной поножовщиной были два следствия — кратковременное и долговременное.
Кратковременное состояло в том, что Стекляшкин первым перешел реку, не дожидаясь других и не помогая Ревмире. Перешел откровенно так, чтобы в случае чего — не подставиться.
Одним из долговременных последствий этого происшествия стало то, что Стекляшкин стал постоянно носить с собой нож.
Второе долговременное следствие состояло в том, что проводник в этот вечер собрал свой матрас и отправился куда-то в лес.
— Саша, куда вы?!
— Да так…
И это было не единожды — Саша стал спать отдельно от других, в лесу. Наступал вечер, и Саша уходил куда-то, совершенно невзирая на погоду. Стекляшкин специально проследил и убедился, что в машине Саша тоже не ночует. Насколько он мог сообразить, Саша каждый раз прятался в другом месте.
Вечером пятнадцатого погода продолжала портиться. Тайга стояла молчаливая, суровая, ни дуновения ветерка. Солнце частью закрывала дымка — скорее парило, чем жарило. Мошка окончательно озверела. «Стало много мошки», — смеялся Стекляшкин. Нормальное настроение сохранялось у него и у Саши, Ревмира и Хипоня были все-таки подавлены.
За день пробили два шурфа… на северо-восточном направлении. Вдохновленный Хипоня орал, что уж третий, через 23 метра, точно окажется то, что надо. Стекляшкин же все сильнее сомневался и в кладе, и в саженях, и в Хипоне и заражал этим даже Ревмиру.
За ужином вспыхнуло пылкое обсуждение: а если придется все-таки еще бить шурфы? На вторых красных скалах? Еды-то всего на неделю! А если не хватит еды?!
Саша давно слушал все разговоры, при нем стесняться было глупо. Все уже знали, что если не по делу, то встревать в разговор он не будет. А если скажет, от этого всем будет лучше. Вот и сейчас:
— Что-то вы очень выразительно кашляете, Саша… К чему бы это?
— К еде… К еде, Ревмира Алексеевна. В тайге без еды нельзя, это верно… Только тут везде еда, только что под ногами не валяется.
— Какие-нибудь корешки? — осведомился неприязненно Хипоня.
— Не только… Это мясо, рыба, яйца, овощи. Хотите, покажу?
— Что именно?
— Ну… например, рыбу.
— Рыбу?! Здесь?!
— Рыбу…
— А ну, покажи!
Саша быстро пошел к булькающему ручейку… трудно было поверить, что тут вообще может водиться что-то кроме водомерок. По дороге он срезал прут, не замедляя шага, заточил. Подойдя, Саша резко сунул прут в воду, и вода вдруг словно закипела.
— Вот она, рыба…
Было непонятно, как упитанный хариус поместился в протоке, где, казалось, даже плотвичке не развернуться.
— Они в это время вверх идут кормиться. А утром спускаются вниз.
— Хотите, овощи покажу?
— Уже верим… Саша, нет правда, почему вы раньше нам не говорили всего этого?
Саша чесал в потылице, с ухмылкой глядел на Ревмиру:
— Давайте так… Вы мне платите, так? Я вас вожу, вам помогаю. Мне без разницы — рыбу вы ловите или ямы копаете. Так? Вы меня не спрашиваете ни про что, а я вас… Так? Если вам нужно, так вы спросите, — закончил, наконец, Саша необычно длинную для него речь.
— Теперь-то непременно обратимся! — выразил Стекляшкин общее мнение, и Ревмира со смехом кивнула.
А шестнадцатого, перед рассветом, зарядил дождь, да какой! Такое впечатление, что даже капли дождя были в несколько раз крупнее, чем у привычных дождей. А струи так близко друг от друга, что страшно было под дождем дышать. И так — час, второй, третий…
Вышли поздно, в одиннадцать, комары поднимались из мокрой травы облаками рыже-серого тумана. Переправы вздулись, они ревели, как Ниагарский водопад, и стали еще хуже проходимы.
Работали мало, прокопали от силы полметра, в основном из-за страшной мошки. Стекляшкин вспоминал старую хохму про то, как надо определять количество мошки. Если можно отмахнуться одной рукой, то «мошки нет». Если одной руки не хватает, то «мошка появилась». Отмахиваешься обеими руками, и получается, что можно работать, — «мошки мало». Вот когда обеими руками отмахнуться не удается и приходится сворачивать работы, вот только тогда «мошки много».
Сегодня мошки «было много», и только Владимир Павлович сохранял хорошее настроение. Ревмира с Хипоней переходили от грызни к утешению друг друга и от дурных эмоций устали еще в три раза больше.
Солнце садилось в густой полог туч. Из-за туч темнота пришла рано, уже в семь часов в лощинке было почти что как ночью. И опять появилось зверье.
Четырнадцатого вокруг кладоискателей не было никакого зверья, кроме приснопамятного медведя с его нездоровым любопытством. Пятнадцатого — вообще полный перерыв от зверей. Исчез и преступный марал, и все остальное встречалось исключительно в качестве следов.
А вот шестнадцатого и во время перехода к Ое шарахались в сторону лоси, и рысь надоедливо
