Мы сделали это, моя дорогая девочка, благодаря тебе и гостеприимству твоего молодого мужа и его славных друзей, да и всех обитателей этого дома. У нас не было еще такого прекрасного сочельника, как этот, и нас ждет такой же необыкновенный первый день Рождества.
Присутствующие выразили свое полное согласие приглушенным и почтительным бормотанием.
– Но мы должны помнить, что это была последняя воля Джо. Мы будем сознавать, что он того хотел, и ради него мы это сделали, ради этого лучшего из братьев, дядей, кузенов и отцов. Нам сейчас очень недостает его. – Он поднял бокал. – Нам недостает тебя, Джо.
Тетушка Берил и тетушка Рут приложили носовые платочки к глазам. Все подняли бокалы.
Итак, размышлял граф Фаллоден, если у него и были какие-то сомнения на сей счет, теперь они рассеялись. Странное отсутствие даже намека на траур в одежде гостей, веселье там, где должна быть достойная скорбь, – это была воля самого Джозефа Трэнсома. Элинор и все родственники только исполняли последнее желание умирающего, близкого и дорогого им человека.
Рождественское обещание.
Граф посмотрел на жену, у которой в руках не было ни носового платка, ни бокала с шампанским. Ее сжатые руки лежали на коленях. Тетушка легонько похлопывала по ним одной рукой, а другой утирала платочком слезы.
Элинор опять была подобна мраморному изваянию. Казалось, с ее лица исчезли краски и какое- либо живое выражение. Взгляд ее был устремлен на сцепленные на коленях руки. Внезапно графа обожгло ужасное воспоминание. Он понял, почему, когда утром после свадьбы они поехали к старому Трэнсому, Элинор, казалось, не замечала ни соломенного настила на мостовой перед домом отца, ни дверного молотка, зачем-то обернутого сукном. Она не бросилась в спальню больного отца, а осталась в гостиной у камина, протянув к огню озябшие руки. Она не повернулась, когда вошел врач отца.
Чувства ее были глубоки, горестны и слишком болезненны, чтобы выказывать их перед кем-нибудь из посторонних. Холодная замкнутость и неподвижность статуи были лишь хрупкой скорлупой самозащиты. Внутри Элинор страдала и любила.
В гостиной понемногу возобновился разговор, сначала тихий и сдержанный, но вскоре прежняя легкость веселья возобладала. Ушли к себе Том и Бесси; Уилфред, увлеченный флиртом со Сьюзан, провел ее к фортепьяно. Кто-то из молодежи последовал за ними. Сэр Альберт и дядя Бен о чем-то тихо беседовали, а вскоре совсем покинули гостиную.
Элинор, ни с кем не попрощавшись, исчезла. Только граф, казалось, заметил это. Подождав еще несколько минут, он тоже покинул гостиную.
Глава 16
Боль вернулась, а с нею подавленное состояние и новая горечь утраты, тем более ужасной, что Элинор не могла облегчить ее слезами. Она надеялась, что расплачется, когда покинет гостиную, и даже закрыла лицо руками в ожидании слез, но их не было. Поздно ждать их. Она сдержала слезы тогда, когда умер отец, она не оплакивала его так, как оплакивают дорогих и близких, а теперь уже поздно. Она не могла плакать.
Самый лучший из отцов, как сказал о нем дядя Сэм. Да, он был необыкновенным отцом. Для него, бесконечно занятого делами, поставившего себе целью сколотить состояние, дочь тем не менее была всегда средоточием всех его жизненных интересов. Он неизменно находил для нее время. Она помнила его добрую улыбку, отеческую заботу, ласку и любовь.
«Нам недостает тебя, Джо. Мне недостает тебя, папа! О, как мне тебя недостает!»
Элинор не могла плакать. Повернувшись к лестнице, ведущей в ее комнаты, она вдруг почувствовала, что не хочет уходить к себе, поэтому спустилась в холл и, чуть помедлив у дверей библиотеки, прошла дальше, в оранжерею. Теплая зелень растений, темное звездное небо за стеклом, возможно, помогут ей расслабиться, и она поплачет.
Но от мерцающего неверного света свечей растения казались уныло поникшими, а ночное звездное небо за стеклянным потолком лишь усугубило чувство одиночества. Поставив подсвечник, она обхватила себя руками. Ей было холодно.
Как ей хотелось, чтобы чьи-то теплые руки согрели ее! Элинор невольно снова вспомнила, как того же хотела и ждала, когда умер отец. Но таких рук не нашлось, были они разве что у далеких дяди Сэма или дяди Бена. Любой из них крепко обнял бы свою племянницу, если бы узнал, как ей это нужно. Но она мечтала о других руках. Они, без сомнения, обнимут ее позднее, когда она будет в постели. Тогда будут и успокаивающее ощущение тяжести его тела, и их близость. Но он был нужен ей сейчас.
Элинор горько сожалела о той игре в догадки, которую невольно затеяла на обратном пути из церкви, если это можно назвать игрой. Это не было чем-то продуманным, все получилось совершенно случайно. Вначале она почувствовала облегчение, даже радость, узнав, что никто из них, вступая в брак, не помышлял о какой-либо циничной выгоде, как поначалу думала она. Затем у нее возникло подозрение, что граф намерен во всем винить ее отца и, возможно, даже ненавидит его. И тут она пришла к выводу, что, несмотря на все, это был приемлемый брак, хотя лучше бы его не было.
Однако она все больше начинала ценить его, понимала, что именно этого хотела более всего в своей жизни. Граф – это тот, кого она мечтала встретить. Она почти сразу влюбилась в него, несмотря на ненависть, которую испытывала вначале. Теперь он для нее – все, весь ее мир, и это Рождество, и ее Вифлеемская звезда на ночном небе.
И вдруг эта игра. Она высказала сомнения и ожидала, что он подтвердит их, но в душе хотела, чтобы он возразил ей, сказал, что этот брак тоже очень важен для него, даже стал бы убеждать ее, что он ему необходим. Но он всего лишь согласился с ней. Правда, в этот момент их прервали тетушки Берил и Рут. Он что-то еще собирался сказать ей. Но тех нескольких слов, что сказал, было достаточно.
Их брак для него по-прежнему остается чем-то, что надо терпеть, и оставляет желать лучшего. У него это неплохо получилось. Врожденное чувство благородства, думала она, помогло ему найти приемлемые формы для их отношений, но не более. Никакой настоящей привязанности и, разумеется, любви.
Ей хотелось остаться одной. Элинор не желала более вспоминать о своих мечтах. Сев на стул, она по привычке положила руки на колени. Внутри нее были холод и свинцовая тяжесть. Праздник Рождества закончился.
Но кто-то тихо открыл дверь и, войдя, закрыл ее за собой. Граф поставил свою свечу и подошел к Элинор. Она не подняла глаз.
Но в оранжерее стало чуть светлее и даже теплее.
Граф был уверен, что найдет ее в слезах, однако не удивился, увидев ее застывшей и неподвижной. Она не посмотрела на него и ничем не выдала, что чувствует его присутствие. Она просто сидела и смотрела на свои руки, лежащие на коленях.
Граф вспомнил свою нерешительность в тот вечер, когда умер отец Элинор, а она спустилась в гостиную и сообщила ему об этом. Тогда он подумал, что будет, если он подойдет и обнимет ее. Но теперь он не такой глупец и не столь глух к чужому горю. Тогда он решил, что Элинор бесчувственна и не позволит прикоснуться к себе. Поэтому он не подошел к ней и не обнял ее.
Теперь он понимал, что должен сделать это, какой бы враждебной она ему ни казалась. Элинор нуждалась в человеческом участии. Отказав ей в этом тогда, он совершил непоправимую ошибку и глубоко ранил ее. Он не помог ей дать выход своему горю. Он знал, что это было горе. Знает это и сейчас.
Граф, присев на корточки перед Элинор, взял ее холодные руки в свои. Они были как лед. Он потер их, пытаясь согреть.
– Он был хорошим отцом, Элинор? – спросил он.
– Он любил меня, – ответила она ровным голосом. – А когда тебя все время любят, принимаешь это как должное. Я знала, что отец любил меня так же, как я любила его, но огромность этой любви я по- настоящему поняла лишь тогда, когда лишилась ее.
Граф почувствовал, что сердце в его груди стало тяжелой гирей.
