— Она не хотела тебя будить, — объяснила мама. — У нее в Филадельфии вечеринка, на которую она боится опоздать.
— Для нее тусовки — способ существования, — констатировала я.
Мама улыбнулась.
— Видела бы ты, какой хорошенькой она была в молодости.
Это заставило меня вспомнить бабушкины слова о том, что я тоже была бы хорошенькой, если бы постаралась. Но я не сказала матери, что чувствую себя уязвленной ее духом всепрощения. Я спросила:
— Мам, красота — это случайность?
— А как она великолепно держится! — не дала сбить себя с толку мама и пошла описывать плиссированную юбку с жесткими складками, высокие каблуки и белые перчатки, которые носила ее мать.
Я позволила ей закончить. Потом спросила, где Генри и Джулия.
— Они только что пошли играть в теннис. Почему бы и тебе не присоединиться к ним?
Я удивилась, что они играли в теннис, вместо того чтобы обсуждать свои проблемы. Возможно, они уже обо всем поговорили. Может, все уладилось.
Я прикрепила ракетку к багажнику велосипеда и покатила в сторону кортов.
Они только что закончили разминку. Увидев меня, Генри спросил:
— Хочешь поиграть?
Я сказала, что хочу посмотреть.
Подавала Джулия. Сразу было видно, что она в отличной форме. В каждом ее ударе чувствовались годы тренировок. Генри был самоучкой и колотил по мячу как попало — и его удары либо невозможно было брать, либо наоборот — мяч летел через ограду в лагуну.
Генри проиграл первый гейм; Джулия подошла к сетке.
Он спросил, в чем дело.
Она сказала:
— Поменяемся полями!
— О'кей, — сказал он.
Когда они проходили друг мимо друга, он хлопнул ее по заду ракеткой — просто так, легонько, — но в этом не было видно нежности.
Он так и не научился держать в ладони два мяча одновременно и один положил рядом с собой. Подача была лихая: он согнул колени и одновременно замахнулся ракеткой. Джулия с большим трудом отбила этот удар. Второй гейм закончился в пользу Генри, и он направился к сетке, не собрав для нее мячей.
— Меняемся местами, — сказала Джулия.
— Но ведь мы, кажется, уже менялись.
— На дополнительный гейм, — объяснила она.
Я сказала:
— Вы хорошо смотритесь, ребята.
Джулия спросила, не хочу ли я сыграть вместо нее, но я поблагодарила ее и села на велосипед.
Дома отец читал книгу, которую дала ему Джулия.
— Интересно? — спросила я.
— Хорошо написано, — ответил он.
И спросил, понравилась ли мне игра. Я сказала, что Джулия — прекрасный игрок.
— А Генри?
Я изобразила подачу Генри, и отец рассмеялся.
Тогда я сказала:
— Что-то у них не ладится.
— Это бывает, — отозвался отец.
Я посмотрела через лагуну на новый дом, который был уже готов. Он был огромен и напоминал карикатуру Уолта Диснея на дом Креза с его колоннами и искусно выложенной крышей, похожей на крутой берег. Я назвала его Дворцом на воде.
Мне стало грустно смотреть на него, и я спросила отца:
— Как ты думаешь, мы когда-нибудь вернемся всей семьей в Нантакет?
— Не знаю, милая, — отозвался он.
Ему хотелось знать, почему я грущу, вспоминая Нантакет. Сейчас он говорил со мной не так, как всегда; и если бы у меня были проблемы, он помог бы мне их решить, но я помнила, чем закончился наш последний разговор о Нантакете, и не была уверена, что можно безнаказанно высказывать все, что ты чувствуешь.
И тем не менее я попыталась это сделать. Мне не хватало слов, чтобы выразить свои ощущения, воссоздать солнечный свет, проникающий сквозь кроны старых деревьев, и ночной туман, который стлался по камням мостовой, и я качала перечислять в уме все, что могла вспомнить: концерт джазовой музыки, который мы слушали на пристани, демонстрацию немых фильмов в церкви, китобойный музей, куда мы заглядывали в пасмурные дни. Однако, уже начав говорить, я сообразила, что прошлым летом, которое мы там провели, мы ничего этого не делали. И мне стало невыразимо грустно при мысли о том, что это никогда больше не повторится — ни в Нантакете, ни где бы то ни было.
— Что с тобой? — спросил отец, и его голос был так нежен, что мне захотелось плакать, и я тут же разрыдалась. Он протянул мне свой носовой платок, пропахший трубочным табаком, который он носил в кисете в боковом кармане. — Что с тобой? — повторил он.
Я призналась, что скучаю по тем временам, когда мы наблюдали за звездами из обсерватории Марии Митчел и ловили рыбу в пруду.
Когда я упомянула об уроках плавания на детском пляже, он улыбнулся, потому что в моем голосе прозвучала безысходная грусть.
Чтобы поощрить меня за примерное поведение, отец в конце каждого лета водил меня — вернее, нас обоих — обедать в ресторан. Он полюбопытствовал, помню ли я наш первый обед «У Винсента», и я кивнула. Я хорошо запомнила, что он велел взять с собой табель (я была лучшей ученицей в классе) и показать его официанту.
Я вернула отцу носовой платок.
Потом он спросил:
— Хочешь пойти со мной на ланч?
И мы пошли.
Через несколько дней после отъезда Джулии я обнаружила на столике для почты посылку, которую она прислала маме. Там была открытка: акварельный рисунок, изображающий парусную шлюпку. Хотя письмо начиналось словами «Милая Луиза», я прочитала его, чтобы узнать, нет ли там чего о Генри или обо мне. Но она писала только о том, каким удовольствием для нее было знакомство с нами, как ей понравилось ходить под парусом, и загорать на пляже, и так далее. Вплоть до постскриптума, который гласил: «Вложение — для Джейн».
Это был пакет, в котором — судя по размеру — свитер, о каком я мечтала, не поместился бы. И все же подарок Джулии привел меня в восторг. Она прислала мне книгу «Великий Гэтсби»[3], написав на форзаце: «Это, кажется, тебе рано читать».
Я узнала, что Джулия и Генри расстались, но думала, что они, быть может, еще сойдутся, как и ее родители. Я надеялась, что она приедет к нам вместе с Генри, и это будет приятным сюрпризом. По такому случаю я выбрала самый лучший свой рисунок, чтобы ей показать.
Но Генри приехал один. Он побрился. Где прежде росла борода, кожа была светлой. В остальном лицо не изменилось, и все-таки мне привыкнуть к его новому облику было трудно. Никто из нас и словом не упомянул о Джулии.
