являет собой пример органической изменчивости, роста и угасания; все это беспощадно напоминало о несбыточном.
Все ее свободное время заполнялось чтением. Она извлекала книги из внутренних стен замка. Это были произведения на разных языках, по большей части на языках безымянной планеты, которую замок избрал своей Предметной областью; там, похоже, они и были написаны. Те языки оставались для Аджайи недоступными.
Однако среди книг встречались и переводы на другие – чужие – языки, выполненные, судя по всему, именно в этом одиноком мире. Некоторые из них Аджайи понимала, хотя и в разной степени. Иногда при чтении она задумывалась, не может ли имя Предметной области послужить им подсказкой; оно было изъято – просто вырезано – из всех без исключения книг, содержащихся в замке.
Аджайи читала все, что могла одолеть. Она подбирала книги с захламленного пола в игровом зале, вытаскивала из обветшалых стен и колонн, бегло просматривала и, если не понимала языка, бросала на пол или возвращала на место; потом она пролистывала оставшиеся и отбирала те, которые казались наиболее интересными. На два-три десятка книг приходилась лишь одна увлекательная и вдобавок написанная понятным языком. Квисс не одобрял ее нового увлечения и ворчал, что она попусту тратит не только свое, но и чужое время. Аджайи объясняла, что это помогает ей сохранить рассудок. Квисс не унимался, хотя и сам был не без греха. Он подолгу бродил закоулками замка и, бывало, пропадал на несколько дней кряду. Она пыталась расспросить, чем он там занимался, но сталкивалась только с непониманием или враждебностью.
Итак, она погружалась в чтение и мало-помалу, с помощью книжек с картинками, найденных на близлежащей галерее, учила язык, который весьма часто обнаруживался в книгах, написанных, скорее всего, непосредственно в Предметной области. Язык оказался трудным, словно нарочно усложненным, но она не отступала, да и спешить было некуда.
«Вот кот». Что ж, лиха беда начало.
Аджайи выложила последнюю костяшку, а Квисс вдруг растерялся: он не мог решить, к какому концу пристроить оставшуюся пластинку домино.
Он понимал, что старуха устала и проголодалась. Так или этак положить дурацкую кость – наверняка окажется, что сыгранная партия так же напрасна и бессмысленна, как и все предыдущие. Давно пора было бы найти решение, придумать верную конфигурацию, логическую последовательность, которая удовлетворит чувствительный механизм, помещенный внутри столика. Но увы. Где же они ошиблись? Что могло ускользнуть от их внимания, пока они примерялись, как ускользнуть из замка? Они долго ломали голову, но ответ был один – ничего.
Наверно, просто не повезло.
Они уже израсходовали три комплекта игры; трижды Квисс выходил из себя и сбрасывал проклятое домино вниз с балкона: один раз швырнул через перила вместе с коробкой из слоновой кости, в другой раз ссыпал кости в пропасть прямо с игрового стола, подняв его над парапетом (Аджайи тогда обмерла со страху, вспомнил он с мрачной улыбкой, – испугалась, что он собирается отправить туда же и незаменимый столик, ибо другого такого в замке не было. В случае его порчи или уничтожения им бы никто не разрешил продолжать игры, а, следовательно – давать ответы), а в третий раз взял да и смахнул костяшки ладонью, так что они дождем посыпались между пузатыми сланцевыми балясинами. (Правда, теперь сенешаль грозил привинтить столик к полу.)
А чего они ожидали? Он всегда был человеком действия. Это загнивающее, обшарпанное узилище с идиотскими головоломками было ему ненавистно. Вот Аджайи – из другого теста: временами создавалось впечатление, что ей здесь даже нравится; он молча изводился, пока она разглагольствовала на какие-то математические или философские темы, полагая, что так можно будет найти выход из тупика. У него не возникало желания вступать с ней в споры о тех материях, в которых она заведомо разбиралась лучше, но, все же, обладая какими ни на есть начатками философских знаний, он считал ее самодовольный позитивизм слишком бездушным и рассудочным для реальной жизни. Ну какой, скажите на милость, смысл в попытках рационального анализа того, что по сути своей иррационально (или а-рационально, как иногда настаивала она с присущим ей буквоедством)? Так можно вконец сбрендить или отчаяться, но никак не достигнуть универсального понимания. Однако начни он излагать ей эти мысли, она бы снисходительно улыбнулась и стерла его в порошок. Знай свои сильные стороны, не нападай на превосходящую силу. Таков был его философский принцип, военная философия. К этому, пожалуй, можно было бы добавить признание того обстоятельства, что жизнь абсурдна, несправедлива и – в конечном счете – бессмысленна.
Старуха все время читала. Она катилась по наклонной плоскости, даже взялась учить язык, на котором были написаны кое-какие здешние книги. Квисс отчетливо понимал, что это плохой признак. Она начала сдавать, перестала всерьез относиться к играм. Или, наоборот, стала относиться к ним слишком серьезно; неизвестно, что хуже. Внешние проявления заслоняли ей глубинную суть. Она увлекалась внешней стороной игр, а не их реальным значением, поэтому, вместо того чтобы как можно скорее завершать партию за партией и приближаться к реальной цели, к очередной попытке разгадать головоломку, она начинала вести себя так, будто сами игры, ходы, очевидные решения что-то значили.
Он не собирался сдаваться, но хотел любой ценой стряхнуть чувство обреченности, которое внушали ему обязательные игры, а вместе с ними и эта женщина. Раньше он водил ее по замку, показал ей множество диковинных закоулков и одного-двух чудаков из здешних обитателей (особенно забавлял его парикмахер-неврастеник), но она все чаще уходила бродить в одиночку, потом ей и это надоело (возможно, чего-то испугалась), и она вовсе прекратила свои прогулки.
Сам-то он частенько посещал нижние ярусы и этажи, спускался в кухни и даже ниже, чуть ли не до уровня самой равнины, углублялся внутрь скалистого утеса, на котором стоял замок. Там он тоже видел много непонятного, а ниже определенного уровня замечал подозрительное количество запертых дверей, тяжелых, окованных металлом.
Он сумел сблизиться с несколькими служками, которых посулами и угрозами заставил стать ему провожатыми. Пообещал замолвить за них словечко сенешалю, если будут его слушаться, а если не будут, пригрозил добиться их перевода в каменоломни или на ледорубные промыслы. Кроме посулов и угроз (в равной мере пустых, поскольку на сенешаля он не имел абсолютно никакого влияния), Квисс мог полагаться только на собственное обаяние.
Боязливые существа открыли ему неизвестные уголки Замка Наследия; более того, служки порассказали ему кое-что о себе: они тоже участвовали в Терапевтических Войнах и тоже были изгнанниками, но рангом гораздо ниже, чем он и Аджайи. Под большим секретом они доверили ему тайны своей физиологии; Квисс терпеливо выслушал, хотя никакого секрета для себя не открыл: вскоре после прибытия в замок он растерзал одного их соплеменника, думая выпытать у него правду. У этих горе-вояк вовсе не было тела из плоти и крови; во время экзекуции Квисс обдирал с упрямца бесчисленные слои каких-то одежек, балахон за балахоном, хламиду за хламидой, сорочку за сорочкой, пару за парой толстые, затем тонкие перчатки и крошечные носочки, срывал маску за маской, обнаруживая между всеми слоями клейкую массу, кое-где похожую на силикатный раствор, текучий, но – при резких ударах – хрупкий. Эта жутковатая процедура сопровождалась постепенно затихающими криками несчастного существа. Оторванные клочья сами собой шевелились на полу, будто хотели снова собраться в единое целое, или же с тщетным упорством извивались в пальцах у Квисса.
В конце концов, у него в руке остался только бесформенный тряпичный мешок, похожий на липкий проколотый мячик, из которого сочилась жидкость без цвета и запаха, а все одежки и лоскуты корчились и содрогались на стеклянном полу; их конвульсии приманили стайки светящихся рыб. Тогда Квисс развесил это тряпье на просушку. Оно все еще шевелилось – то ли колыхалось на ветру, то ли было еще живо. Пара ворон нехотя поклевала эти останки. Когда он внес с балкона просушенные лоскуты, чтобы сложить заново, они начали источать тошнотворный запах – пришлось их выбросить.
Однажды он спросил у этих коротышек, готовят ли в кухнях – или в каких-нибудь других местах замка –
Служки глазели на него в полном недоумении.
Выпивка, повторял он, сброженная жидкость. Может, в кухнях хоть что-то настаивают, или перегоняют, или выпаривают, чтоб остался спирт, или замораживают, чтоб отделить воду… можно делать
