— Что же вы, коллега, цитируете комментарий со второго пункта? Там ведь, если помните, есть пункт первый. И подтверждает он мою правоту…
— Это почему еще?
— Потому, что там сказано: «Данные, свидетельствующие лишь об антиобщественных, но уголовно ненаказуемых поступках, не могут считаться основанием для возбуждения уголовного дела». Вот так…
Я слушал Зацаренного и все больше убеждался, что его голос так могуч и убедителен, потому, что возникает не как у нас всех — в маленькой гортани, а формируется мощным желудочно-кишечным трактом, где-то там глубоко, в неведомых словоносных недрах рождается эта звуковая стихия. Его речь была непохожа на мое жалобное колебание воздуха, это было неисчезающее дрожание эфира — это звучал величественный Лагос, имеющий массу и объем.
— Мне кажется, мы не можем договориться потому, что вы заранее твердо уверены, будто автор телеграммы просто злой глупец, совершивший аморальный антиобщественный поступок…
— А вы твердо уверены, — перебил меня Зацаренный, — что это злой демон, спланировавший умышленное убийство почтово-телеграфным методом…
— Нет, я в этом не уверен, — покачал я головой, — но считаю при нынешних-то трагических и в то же время достаточно таинственных обстоятельствах всякое предварительное теоретизирование неуместным. Я бы хотел, чтобы следствие дало ясный и недвусмысленный ответ — кто он, человек, отправивший телеграмму? И зачем он это сделал? Или почему он это сделал…
— Да, я с вами согласен, — вздохнул Зацаренный, — но мы же с вами практики, реалисты и знаем, что раскрутить подобную глупость в сто раз труднее, чем любое хитроумное изощренное убийство…
— Опять — двадцать пять! Мы с вами не знаем — глупость это или изощренное убийство…
— Хорошо, хорошо! Я с вами не спорю! — замахал энергичными ручками, загрохотал надо мной Зацаренный. — Я хочу вам задать товарищеский коллегиальный вопрос. Вот вы работник МУРа, можно сказать, образцовой, лучшей розыскной службы. Представьте, что к вам обратились с подобным материалом. Вы бы настаивали на возбуждении уголовного дела? С перспективой вечной нераскрываемой «висячки?
Экий паршивец! Он поставил меня в невыносимую позицию демонстрации своей добродетели, но у меня нет возможности кокетничать и жеманиться. И я твердо ответил:
— Я лично возбудил бы. Я надеюсь, что вы освободите меня от предъявления своего послужного списка и доказывания моей добросовестности…
— Упаси бог! — взорвал акустическую бомбу Зацаренный. — Я вам верю, но один мой очень умный друг всегда говорит, что никакой следователь не должен, не может расследовать дел, связанных с судьбой близких людей, как ни один хирург не станет оперировать дорогого ему человека. Руки дрожат!
— Да, у меня дрожат сейчас руки, — сказал я. — Может быть, ваш друг и правильно говорит про хирургов…
— А про нас? — усмехнулся Зацаренный.
— Про нас? Я вот только сейчас понял, что когда каждое дело будет волновать тебя лично так, будто тебя самого режут, тогда правосудие будет обеспечено, как надо…
— К сожалению, если смотреть на вещи реально, это невозможно. И когда горечь утраты стихнет и вы немного успокоитесь, поймете, что нельзя боль всего мира принять на себя… Вы не понимаете, что…
Я встал, дальнейший разговор мне представлялся бесплодным. Образованный, приличный человек, наверняка честный работник. Особая порода людей, которые начинают и завершают любой спор заявлением: «вы не понимаете, что…».
Зацаренный протянул мне руку, напутственно гулко прогрохотал:
— Мы, конечно, что сможем, проверим… Хотя особых надежд не питаю… Да и семья покойного ни с каким заявлением не обращалась… Вы им скажите… чтобы все было в установленном порядке…
На автомобильной стоянке, кроме моего «жигуленка» цвета «коррида» уже никого не осталось. Все разъехались. На опустевшей площади валялись оранжевые кляксы апельсиновой шкуры, пустые сигаретные пачки, ветерок разносил клочья бумаги. Черным колодцем зияла брошенная на асфальте лысая покрышка с грузовика. Напившееся тяжелой краснотой солнце садилось в пепельно-свинцовые горы облаков.
Я подошел к машине и увидел, что рядом с водительской дверью сидит Барс. Завыл он тоненько и посунулся ко мне.
— Ты как меня разыскал? — потрепал я его по загривку, и Барс длинным горячим языком лизнул мне ладонь. — Садись в машину, поедем домой. — Я открыл заднюю дверцу, и Барс ловко прыгнул в кабину.
Я сел за руль, повернул в замке зажигания ключ, и мотор ровно, сильно заурчал, плавно включилось сцепление, медленно покатился по пустынной площади автомобильчик. Во всем городке пахло сиренью и пылью. Безлюдно и тихо. Только у подъезда Дома культуры толпились люди, доносился хохот и взвизгивания девчат. Свернул на зеленую Комендантскую улицу, навстречу со свистом, как стрижи, промчались два пацана на велосипедах, и снова стало пусто и тихо, залито неверным сумеречным светом майского заката.
У меня было ощущение, будто я сплю. Снится диковинный, странный сон, пугающий, неприятный, я знаю, что это сон, но стряхнуть его мягкое, обволакивающее ярмо не могу. И поскольку во сне мы ничему не удивляемся, я уже принял смерть Кольяныча, и теперь надо, что-то делать, разговаривать, действовать, но, как во сне и бывает, я не знаю своей роли, не понимаю, что мне надо предпринять, какие слова я должен говорить.
Слева впереди меня по тротуару широко вышагивала статная крупная женщина с развевающимся хвостом светлых волос. Я притормозил около нее, высунулся в окно:
— Садитесь, Екатерина Сергеевна, довезу вас до дома…
Завуч в первый момент отшатнулась, потом узнала меня, усмехнулась:
— Да нет уж, спасибо… Я не домой, и идти мне тут рядом совсем…
— Тогда я могу вас проводить, — предложил я.
— А чего провожать? — громко засмеялась она, и ее смех вспорхнул в зеленых сумерках жестяной птицей. — Тут у нас не заблудишься, все рядом…
Я уже вылез из машины, скомандовал негромко Барсу: «Охраняй» — и подошел к задержавшейся в нерешительности женщине. Вихоть, ее зовут Екатерина Сергеевна Вихоть.
— Я все равно хотел вас повидать, мне надо с вами поговорить по делу, — сказал я настырно, а она пожала плечами, нехотя согласилась:
— Если по делу, то конечно…
— А вы опасаетесь, что бездельные вечерние прогулки с малознакомым мужчиной вас могут скомпрометировать? — поинтересовался я.
— Меня никакими обывательскими сплетнями не скомпрометируешь, — резко врубила она мне, — но заботиться о своей репутации педагога я обязана…
Она была сейчас похожа на дот — огромное неприступное сооружение, которым стремятся завладеть какие-то несуществующие захватчики, а может быть, она нарочно придуривалась, стараясь оттянуть время? Может быть, ей сейчас не хотелось говорить со мной?
Но я уже стряхнул с себя оцепенение просоночности, я делал привычное мне дело — разговаривал с людьми. Дело в том, что настоящая розыскная работа — это не ползание по земле в поисках следов и не преследования, не охота, не засады. Это просто разговоры. Много разговоров. С людьми интересными и противными, искренними и лживыми, мудрецами и дураками. Горы слов просеиваются через сито моего интереса, массу сведений трясу я на грохоте своих представлений о возможном и необходимом, пока не заблестит на дне искорка правды, бесценная крупица истины.
— Заверяю вас, Екатерина Сергеевна, что я человек очень строгих правил и знакомство со мной никоим образом подорвать вашей репутации женщины и педагога не может…
— Я не в том смысле… — слегка смутилась Вихоть, получив от меня гарантии, что я не начну прямо здесь, на вечерней улице, терзать ее репутацию. — Я это так сказала, вообще…
— Вот и я сказал так просто, вообще. — Мы пошли потихоньку по улице рядом, но взять ее под руку я не рискнул, поскольку от такой ревнительницы своей репутации за подобную вольность можно было бы в
