гарантии, официальные поручения, титульные списки фирм и организаций, копии правительственных постановлений, решений, разрешений и указаний. Короче, это была о-очень серьезная карта целого архипелага сказочных островов оффшорных сокровищ.
Смешно — в то утро я уехал отсюда на леваке, так же как и приехал сейчас.
Судьба, наверное.
Маршрут боевой и трудовой славы — «Шереметьево-2», Франкфурт, Париж, Нью-Йорк,
Кайманы, Гонконг, Москва. Когда меня взяли на въездном паспортном контроле в аэропорту, карты со мной уже не было. Да и вряд ли она бы помогла кому-нибудь — сокровища были откопаны, расфасованы и перезанычены.
Господи, какое счастье этот современный финансово-электронный прогресс!
Хорош бы я был, таскаясь по миру с десятью тоннами всяких там пиастров, дублонов, цехинов и прочих гиней!…
Так и поехал налегке из Шереметьево в Лефортовскую тюрьму, потом в Бутырки, оттуда в спецколонию 1/4 11 Пермского областного управления исправительно-трудовых учреждений, пока сегодня меня не доставили обратно в Москву, погуляли в шикарной гостинице, а уж после этого довелось мне добраться на «шестерке» крысиного цвета сюда — на финишную отметку моего увлекательного путешествия.
И в точном соответствии с жанром сумасшедших гонок я почувствовал, что у финишной ленточки силенки, видимо, кончились совсем.
Я подтянул к себе ближе свой огромно-неподъемный баул, держась за ручку, как за поручень, рывком поднялся с чужого дивана. Тело, намученное, загнанное за сегодня, выло пронзительно, тонко плакало и жалко стонало.
Тело вело себя недостойно — я не уважал его. Я знал, что это позорное поведение тела — от страха. Оно боялось, что за дверью никто не ответит на звонок. Я сказал скулящему телу, своей якобы могучей тренированной плоти — плевал я на тебя! И на твои пустые страхи!
И нажал на пуговку звонка. Длинно, нахально. Как бы уверенно. Как к себе домой.
Шелест шлепанцев в прихожей, приглушенный щелчок выключателя, писклявый и нахальный голос за дверью:
— Ну, кого там среди ночи несет?
— Ужин из ресторана заказывали? — строго спросил я.
— Что-о? Совсем охалпели… — Дверь распахнулась. Вот оно — длинное, худощавое, золотисто- рыжее, конопатое, востроносое, с модными кручеными дужками очков, в джинсовых рваных шортах и короткой маечке — не то повязка на сиськах, не то просторный лифчик. А из-за ее спины, из комнаты будто звуковой пар вздымается музыкой — кричит, ликует и страстно жалуется в эфире Любовь Успенская: «Пропадаю я, пропадаю…»
Не верю! Это я пропадал, пропадал, да, видно, не судьба мне пока — выбил дно и вышел вон.
— Ты кто? — спросила она, улыбаясь еле-еле заметно, только уголочками губ.
— Кот в пальто.
— Ага! Пальто, наверное, в этом роскошном портпледе?
— Как же! Личные вещи следуют отдельно международным багажом. Что с местами в вашем «Шератоне»?
— Зависит от срока проживания…
— На часок. На денек. На неделечку… А?… — Я стоял, опершись плечом на дверную раму, с удовольствием глядя на нее. Наверное, единственного человека, который ждал меня в этом злом и отчаянном городе.
— Если надолго — скидка полагается. Предпочитаю — навсегда… На всю жизнь…
— Для меня часок — это и есть навсегда. А денек — вся оставшаяся жизнь.
Она молча смотрела на меня, вглядывалась пристально, будто все еще не верила себе.
— Можно я тебя покиссаю? — спросил я вежливо.
— Можно, — кивнула она. — Поцелуй меня… Она взяла меня за лацканы моего измочаленного муарового пиджака, втянула в квартиру, обняла и поцеловала.
Господи, Боженька ты мой! Так пьют в жажду холодную воду, так вдыхают чистый воздух в удушье, так смотрят в забытьи сладкий сон.
Черт его знает! А может быть, я ее люблю? Потеряв дыхание, весь трясясь, я сильно прижимал ее к себе левой рукой, забыв, что в правой у меня по-прежнему баул. Она оторвалась от меня только на миг, быстро приказав:
— Да брось ты свой дерьмовый рюкзак!
Ишь ты какая! Брось! Я осторожно опустил свою суму переметную, а ее подхватил на руки, внес в комнату, освещенную зеленой настольной лампой и нервно мерцающим экраном компьютера.
Шикарный однокомнатный «Шератон» в многоквартирной трущобе в Теплом Стане — нежданно- негаданная прибыль на безумный поступок. Это когда я дал ей несколько лет назад — беспомощной, беззащитно-одинокой, бездомной, загнанной, да и мне почти незнакомой, — денег на покупку этой хибары. И мысли тогда не допускал, что станет она стартом и финишем моей кругосветки, а теперь — единственным для меня укрывищем, лежбищем и охотничьей засидкой…
Мы двигались по комнате в недостоверном танце, будто плыли под крик Любы Успенской, которая все грозилась пропасть, и глаза мои были закрыты, а она быстро и счастливо бормотала:
— Господи… на часок… на денек… Придурок ненормальный! Зачем ты на мою голову навязался? Счастье ты мое горькое… На всю голову трахнутый…
Тюремная морда… Любимый мой…
Я опустил ее на тахту и стал стягивать эту смешную мини-майку, из-под которой вырвались на волю острые, нежно-смуглые сиськи, похожие на спелую хурму. А она, не отпуская меня, расстегивала пуговицы на моей рубахе, дергала брючный ремень, наткнулась на заткнутый за пояс пистолет.
— Это что? Зачем? — встревожилась на миг.
Я целовал ее и смеялся:
— Будильник. Мой телохранитель дал поносить. На память. Не урони, смотри, на пол — еще стрельнет нам в беззащитные места…
Швырнул через всю комнату башмаки, стоптал с себя брюки, и упали мы в небывалое, невероятное, всегда повторяющееся и каждый раз все более неповторимое счастье самой сладкой, таинственной и взволнованной человеческой игры, превращающей нас в единого зверя о двух спинах.
РАДИОПЕРЕХВАТ
— …Нет, не бери это в голову, мы к Смаглию не имеем отношения. Это с ним братва разобралась…
