кубика дури, как сорванный мной впервые миллион, как рекордный выстрел на олимпиаде… Понимаешь?
— Я люблю тебя, безмозглого вруна. Умираю по тебе! И ничему никогда не верю…
— Зря. Я никогда не вру женщинам. Я их всех любил в момент знакомства так сильно, что хотел на них жениться. Честное слово!… Но по разным причинам передумывал.
— Больной человек, чистая клиника, — неискренне посочувствовала Лора. — Лечиться надо вам, пожилой юноша!
Я поднялся со своего медленно планирующего на землю ковра-самолета:
— Можно попробовать. Хорошими продуктами. Помогает…
— Ужас! — Лора закрыла лицо руками. — У меня в холодильнике только мед и орехи.
— Одну минуточку! Тебе же доставили ужин из ресторана!
— Послушай, продавец снов! Последний раз мы ужинали в ресторане, когда я решила по дурости, что ты хочешь на мне жениться. А ты уже передумал… Или думать не собирался…
— Пока не знаю, но, может быть, я снова передумаю, — сказал я и направился в прихожую за своим баулом.
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: КАРНАВАЛ САМОЗВАНЦЕВ
Гаишники перекрыли для нас встречное движение, пока машины переползали на внешнюю полосу кольцевой дороги — все, поехали домой!
Серега заткнулся в угол салона, подавленно и сердито молчал.
— Жаль, что ты мент, полицейский. А не японский поэт. Мог бы написать стихотворение, элегантное танку в стиле дзен, — сообщил я Сереге. — Такого типа: «Ночью я проехал мимо своей могилы. Из тьмы в никуда…»
Ордынцев подозрительно посмотрел на меня:
— Але, а ты почему велел забрать меня прямо из аэропорта? Ты что-то знал?
Меня стал разбирать смех — до чего же люди ни черта не понимают в происходящем вокруг, с ними самими. Но строго и уверенно судят!
— Ты знал? — приступал ко мне Серега.
— Ну даешь! У тебя мания величия! По наивности тебе кажется, что ты к этому имеешь отношение. Все это, — я показал пальцем себе за спину, туда, где медленно исчезало мерцающее зарево, — имеет отношение только к 86 миллионам баксов. Должен тебе сказать, что это о-очень серьезная сумма, и те, кто растырил ее по оффшорным банкам, не хотят, чтобы веселый босяк Смаглий тут начал болтать глупости на следствии! Просто ему не надо было попадаться тебе в руки. Вот и все…
— Выходит, если бы я его не отловил… — задумчиво сказал Серега.
— Конечно! — заверил я его. — Смаглий нарушил правила игры — он попался. Проиграл — плати…
— В той игре, что я играю, у меня есть роль. Я — сыщик. А получается, что я еще и судья. И отчасти — палач…
— Не морочь голову! Никакой у тебя отдельной игры нет. И быть не может! — твердо остановил я его. — Мы все играем одну громадную, очень интересную игру, и никого не спрашивают о согласии. Играем все! Постарайся ни к чему всерьез не относиться — мы все на сумасшедшем карнавале самозванцев. Это бал воров с непрерывным переодеванием, все в нелепых масках и чужих костюмах. Гримасы, ужимки, комичные кошмары…
— Там был кошмар настоящий. Там убили моих товарищей, — просто сказал Сергей.
Я перебил его:
— Знаю! Сделай выбор: или глубокая скорбь по этому печальному поводу, или безмерная радость, что тебя там не было. Слава Богу, жив. Жив! Радуйся!
— Эта формула не из человеческой жизни, а из мира твоих рвотных цифр…
— Не ври, не ври, не ври! Себе самому не ври. Это и есть человеческая жизнь! Тебе и поскорбеть охота, я ребят очень жалко, и порадоваться за избавление от погибели нужно, а делать это прилюдно неловко…
— А почему неловко? — всерьез спросил Сергей.
— А потому что мир, в котором мы живем, не требует чувств, а требует только знаков, одни рисунки чувств…
— И что он требует от меня сейчас?
— О, мир гримас и ужимок требует знаков сердечной скорби и страшной клятвы гнева и отмщения! Ты клятву дай и плюнь на все это! Тебе пора взрослеть. Лучше позаботься о себе. И обо мне…
— Сань!
— А?
— Ты стал ужасной сволочью.
— Глупости! С годами люди не меняются… Чуток количественно. Ты, я, Кот Бойко — такие же, как мы были в детстве. Просто выросли… Черти.
У бокового входа в гостиницу «Интерконтиненталь» стоит реанимобиль — мерседесовский автобус в раскраске «скорой помощи». Несколько поздних зевак, скучающий милиционер. Из дверей отеля санитары выносят носилки, на которых лежит укрытый до подбородка простыней мертвый охранник Валера.
Николай Иваныч возникает в изголовье носилок, отгораживая их от досужих прохожих. Распахивает заднюю дверцу, носилки вкатывают в кузов, фельдшер говорит громко:
— Инфаркт… Скорее всего — задней стенки…
Николай Иваныч захлопывает дверцу. Коротко вскрикнула сирена, реанимобиль помчал мертвого пациента на неведомый погост.
КОТ БОЙКО: КРОШКА МОЯ
С ума можно сойти — как душевно кормят в «Бетимпексе»! Лора сновала по кухне, расставляя на столе яства, угощения и выпивку, которые мы добыли из бездонного баула. Они не помещались на столешнице, и Лора их пристраивала в беспорядке на буфете, плите и подоконнике.
В тесном неудобном пространстве она двигалась сноровисто, ловко, я смотрел на нее — сказочное, нездешнее, неотсюдное животное, гибкое, быстрое, тонкое, с гривой золотисто-рыжих, будто дымящихся волос, — и каждый раз, как она пробегала мимо, я быстро целовал ее-в круглую поджаристую попку, в грудь, в упругий и нежный живот, в плечи, в затылок. Она тихонько, будто испуганно, взвизгивала, как струнка на гитаре, и вроде бы сердито говорила:
— Ну перестань!… Сейчас все уроню!… Не мешай!… Но любой маршрут прокладывала ближе к табуреточке, на которой я восседал, как давеча Леонид Парфенов, рассказывающий о моих былых подвигах.
А может быть, плюнуть на все и замуроваться в этой фатере навсегда? Лора будет мой бочонок Амантильядо. Никогда и никуда больше не соваться…
— Все! Готово! Прошу за стол!
Икра, осетрина, семга, крабы, ростбиф, салаты, овощи, расстегаи к супу и мясо в блестящих ресторанных судках и на подносах. Я вспомнил, что, как наркоман в ломке, второй день во рту маковой соломки не держал, проглотил кусок осетрины и заорал:
— Господи! Наслаждение, близкое к половому!
— Сколько же ты заплатил за это? — усаживаясь за стол, простодушно восхитилась Лора. — Состояние!
— Не преувеличивай… Одного черта пришлось обмануть, а его помощника-балду пришибить. И
