Эвона! Эвона!
На Приама меч острили,
А Телефу кровь пустили!
Эвона! Эвона!
Эй, плесни чуток Борею -
Завтра плыть к гипербореям!
Эвона! Эвона-а-а!
Хорошая песня! Мне, во всяком случае, понравилась. Вот гетайры мои отчего-то все за мечи хватались… А зачем за мечи хвататься? Ни к чему мечи в богоспасаемой Ав-лиде. Не Арей-Ярый - Дионис- Бромий тут в чести. Пей, гуляй, про Диомеда-слепца пой! Хорошо! По душе воинству такая служба - сидячая да лежачая. Вот только ноздри лучше бы паклей заткнуть - загадили Авлиду, ступить негде. Поэтому я в первый же день Фоаса и Эвриала с Ка-панидом-басилеем во главе за дальние холмы отправил лагерь разбивать. И от благовоний здешних подальше, и от болтовни тоже, и от Бромиевой потехи. А то загуляют мои аргивяне с куретами, лови их потом по берегу! …И что интересно, не один я такой умный. Там, за холмами, Любимчик окопался. Думал я навестить рыжего… раздумал, Эвриала к нему направил.
В общем, все при деле, один я уже второй день по Авлиде благовонной брожу. Брожу, все еще не верю. Три года! Дий Подземный, три года! Три года - и три дня. Ну, пусть пять, пусть даже неделя! Эх, Медуза-прабабка, горазда ты шутки шутить!
Конечно, ванакт аргивянский не просто так, от шатра к шатру, по Авлиде слоняется. Ведь скоро доведется этих гуляк через море волочь, прямиком к Крепкостенной! Ну и запустил Атрид воинство! А ежели разбегаться начнут?
– Эй, гуляй по кругу чаша! Здесь, в Авлиде, Троя наша! Эвона! Эвона!
Ну вот!
В первый же день, когда носатый молниями отгремел, бросился я вепрем Эрифманским к Менелаеву шатру. Да только пуст шатер оказался. Лишь вечером корабли белокурого в песок загаженный ткнулись. Не утерпел я, не стал ждать, пока сходни сбросят, за борт черный схватился, подтянулся, на доски смоленые палубные животом упал…
Весь последний месяц я думал, что я Менелаю скажу. И как скажу! Ведь доверял я ему, белокурому. Ведь не мальчишка он - третий воевода! Как же он мог приказ мой не выполнить, Пергам Мисийский бросить? Ну ладно, провалился в Тартар его братец носатый, но он-то, Менелай, что делал эти три года?
Оказалось, не три года - тоже три дня. Три дня назад Менелай из Пергама ушел. И не я лишился языка - он, когда ванакта аргивянского, Диомеда Дурную Собаку, в Авлиде узрел. Ведь Дурная Собака должна к Хаттусе рваться, к сердцу царства Хеттийского…
Вот так. Три дня.
А в общем, все просто оказалось. Утром, когда в Пер-гаме увидели, что пропал Диомед, сгинул невесть куда, прилетела на легких крыльях Паника-дочка. Кто-то (уж не Любимчик ли?) заорал, что боги покарают ахейцев за язву безневинного Телефа Гераклида, потом пошло обычное: 'Предали! Окружают!'…
Почернел белокурый. Стыдно парню - не справился. Да сквозь стыд иное проступает, недоуменное. Ты-то, мол, Диомед, чего здесь делаешь? Где же твоя Хаттуса, Диомед-хвастун? Где же твой план победный, Диомед-воевода?
И что расскажешь в ответ? Про Аскалон, про Кеми байку сплетешь? Прошел-де я, великий Дамед- ванака, всю Азию за два дня, а на третий сюда вернулся? Не сказал, понятно. Промолчал. Бродить ушел по Авлиде-Тартару.
Бродить, песенки про Диомеда-слепца слушать, сочувственным речам внимать, что, мол, плохи у тебя, Тидид, оказались кормчие, морского пути в Трою не знают…
– Да не виноват ты, Тидид, не горюй! Кормчий твой виноват, да еще темно было. Мне тоже Троя померещилась…
Ну, уважил Любимчик! Посочувствовал! Не хотел я с Одиссем Лаэртидом, верховным жрецом Гекатомбы, видеться. А уж говорить совсем не хотел. Но куда денешься? Нос к носу столкнулись. Налетел на меня рыжий, волосы торчком, язык на плече… Забегался! Не сидится ему!
– Я… Когда брат твой погиб, не успел сказать… Жалко Ферсандра! Хороший он парень был! Жалко… Знаешь, и Протесилай погиб, сразу при высадке…
– Угу…
Хоронили уже три года назад Иолая-Копейщика, как раз в Пергаме. Видать, решил Одиссей его еще раз на костер отправить. Ну, чем ему не угодил Чужедушец?
– Ты… Ты… Ты какой-то не такой, Диомед! Неласковый…
На это и отвечать не стал. Неласковый, ласковый - дулька я ему, что ли? Поглядел я рыжему- бесстыжему прямо в глаза, хотел все как есть рубануть, от души. И кто он такой, и кому служит, и про пифос варенья и корзину печенья. Хотел - да не сказал. Что толку? Был у меня когда-то друг…
Бродят по Авлиде-Тартару знакомые тени, улыбаются, хмурятся, языки чешут, языки вином полощут. Видать, обвалился Белый Утес, иссохла Лета, не теряют больше души память, с ними она, память, и кажется им, что только миг прошел, как прошелестели крылья Таната Жестокосердного.
Бродят тени…
– Долго буду жить! Ох, долго!
Смеется Протесилай Чужедушец, по песку горячему ерзает. Смеется, бок ногтями дерет, там, где рана пергам-ская коркой запеклась. Смеется, да только мне не смешно. Да только прежними остаются глаза - холодными, неулыбчивыми.
Чужими.
– А знаешь, только сейчас сообразил, - невпопад замечаю я. - Мы же с тобой вроде как братья двоюродные. Или троюродные…
Словно тряпкой смахнули смех с его губ. Блеснули чужие глаза.
– Ты прав, Диомед, сын Тидея Непрощенного, племянник Деяниры Удавленницы. Иолай Ификлид - твой троюродный брат.
Так сказал, что даже переспрашивать расхотелось. А надо бы! Иолай Ификлид - мой троюродный брат… А Чу-жедушец, простите, кто?
И вновь почудилось, что на меня смотрит Вечность…
– Значит, Гекатомба состоится? - говорю я Вечности.
– Значит… - откликается эхо в Тартаре.
– Но ведь что-то сделать можно?
– Можно… - соглашается эхо. Равнодушно-чужедушно соглашается. Что ему мы, людишки-хлебоеды, этому эху, этой Вечности? Встал я, песок с хитона отряхнул…
– Погоди, Тидид! Кое-что сделать можно. ОНИ не решатся сразу встать с нами лицом к лицу. ОНИ будут воевать чужими руками, человеческими. И пока это так, мы почти на равных.
Иным стал его голос, загустел, силой налился. И будто уже не Вечность говорит со мной, а кто-то другой, знакомый.
– Но ОНИ нетерпеливы, ОНИ жаждут, ИХ Грибницы сохнут. Настанет день, когда ОНИ сами начнут убивать нас. И тогда начнется последний бой, последняя битва…
Чужим, не своим голосом говорил Чужедушец - дяди Геракла голосом…
'Вы - последние, и битва, которая вам предстоит, - тоже последняя. Ну и что? И боги не вечны… Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее, - за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится. Иди, не бойся!..' - Последняя битва, - повторил я. - Армагеддон…
– Армагеддон, - согласился голос дяди Геракла. - Троя - наш Армагеддон, мальчик.
Бродят тени по Авлиде-Тартару. Бродит меж ними тень-Диомед. Хуже! Даже тени не осталось от прежнего Диомеда, и ошибаются встречные, когда поклон отдают или поцелуем щеку слюнявят. В Аргосе, на Поле Камней, Диомед. Возле Фив, на окровавленной пустоши Диомед. На пепелище Хаттусы. У ворот Аскалона. Нет уже мальчишки с Глубокой улицы, нет эпигона-победителя, нет Даме-да-ванаки. Вернулся уже не я, кто-то иной, незнакомый. Спросить бы, да только у кого такое спросишь?
