— Богоравный Амфилох! Богоравный басилей Сфенел!
— Сам ты богоравный! Да не волнуйся, Тидид, дело простое. Ты-то будь поосторожнее!
— Капанид?
— Что — Капанид? Капанид, Капанид... Небось меня с собой не берешь! Собака ты после этого, Тидид! Дурная Собака! Этолийская... Мы же с тобой с самого детства друзья! А берешь с собой Эвриала. Он чего, лучше друг, чем я?
— А я беру с собой не друга, ванакт ты недовенчанный! Я беру с собой Эвриала, трезенского басилея. Понял?
— Не понял! А вот что ты Собака Дурная — понял! А если ты там себе шею сломаешь — и не появляйся. Я тебе сам ее доломаю!
— Фоас?
— Э-э, брат Диомед! Зачем спрашиваешь, брат Диомед? Ты сказал — я сделал. Люди готовы, кони готовы. Кони подкованы, люди в эмбатах[45], новых, хороших. Куда ехать, не говори, скажи только — далеко ли? Сколько припасу грузить, скажи, да!
— Да как от Калидона до Фив. Только в десять раз дальше. Или в двенадцать.
— Ва-а-ах!
— Диомед! Что ты задумал, Диомед, расскажи! Мы в Авлиду вернемся, да? Или все-таки под Трою? А то ты всем чего-то говоришь, а мне — нет. Мы же с тобой друзья! Расскажи, мне интересно, мне очень интересно, я все знать хочу, я должен все знать! Ты ведь знаешь, я обязан вернуться, у меня жена, сын у меня... А когда мы выступаем? Завтра утром? Когда?
— Басилей итакийский Одиссей Лаэртид! Неужели ты не услышишь, когда заиграет труба?
Боги повелевают людьми. Искусство войны — искусство богов...
* * *
Трубы молчали.
Я лгал моему другу, моему бывшему другу Одиссею Лаэртиду. Его дело — отслужить свой пифос с вареньем и корзину с печеньем, мое... Мое — поднять куретов и аргивян еще до рассвета, тихо, неслышно. Поднять, вывести из лагеря.
Возле первого холма, где дорога — надежная хеттийская, дорога, вымощенная рыжеватым камнем, начинала взбираться вверх, я оглянулся. Кажется, удалось! Никто не видел, не слышал. Спят! Спят вояки, досыпают предутренние сны бок о бок с добродетельными женами и девами пергамскими. То есть бывшими добродетельными, конечно. Ох, и прибавится же подданных у Телефа-изменника! И в его семье прибавление будет — и у жены, и у дочек...
Критяне Идоменея обещали расстараться, сил не пожалеть.
За все надо платить, предатель! И за моего брата — тоже! Я старался думать о всякой ерунде, о том, как вопили Телефовы дочки, прощаясь с невинностью, как пищали жрецы-кастраты, когда суровый Капанид валил наземь золотых и серебряных идолов, как возмущенно ржали кровные мисийские кони, отъевшие бока в здешних стойлах. Отощаете, дайте срок!
Я думал о чем угодно — только не о том, что лежало в походной суме. То, что я не решился выбросить, хотя ни к чему хранить такое и помнить — тоже ни к чему.
...Знакомая бронзовая рукоять, острое лезвие. Кинжал, хеттийский смертоносный кинжал, родной брат тех, что целили в мою печень. Но и на этот раз бронзовое жало не хлебнуло крови. Досталось папирусу — небольшому желтоватому обрывку, приколотому к земле прямо у входа в мой шатер.
Письмо. И кинжал — вместо печати. По желтому папирусу — неровные черные значки. Всего одно слово...
— Тидид!
Очнулся. Да, пора! Фоас уже на коне, на гривастом куретском иноходце, и Эвриал Смуглый уже на коне (из конюшни все того же Телефа), а первые всадники уже перевалили за вершину холма...
Я обернулся, поглядел на темнеющее в неясном предутреннем мареве недвижное пятно, так непохожее сейчас на море...
Хайре! Европа, Темный Эреб, мой родной Номос... Прощай!
Вернусь ли? Но если и вернусь — то уже не я. Не я-прежний...
— Вперед!
Не сказал — прошептал. И так же тихо ударили копыта по омытому ночным дождем камню...
...По желтому папирусу — неровные черные значки. Всего одно слово: «Прости!»
Прости!
И я простил. Простил, потому что сам прощался — и просил прощения у всего, что оставляю: у людей, у стен, у дорожных камней. У себя-прежнего...
Я поглядел вверх, в бледнеющее утреннее небо. Поглядел — усмехнулся. Сорвавшаяся с цепи Собачья Звезда, Дурная Собака Небес, рвалась на восток.
СТРОФА-II
Лес, редкий, невысокий, почти как наш, этолийский, расступился — и в глаза плеснуло красным. Скалы — огромные, неправдоподобно яркие, с еле заметными зелеными пятнышками чудом уцепившихся за камни деревьев. Река шумела где-то внизу, между каменных стен, пока еще не видимая, но уже слышная. Сакарья[46] — узкая голубая полоска между красных громад.
Что хуже, когда ведешь войско по чужой стране, — чащоба, где за каждым стволом жди засады, — или горы, где засада может притаиться за первым же камнем? Ну что тут ответишь? Все плохо! И река по пути — тоже плохо. Особенно такая...
— Как ты говоришь, Тидид? Ехидна?
Эвриал Смуглый уже спешился и нетерпеливо поглядывал вперед, откуда должна была вернуться разведка. Едва ли нас тут ждут, но... Но береженых, как известно, боги берегут, а иных-прочих в Аиде стерегут. Особенно если ты не где-нибудь, а посреди Царства Хеттийского. То есть еще не посреди, конечно...
— Ехидна, — кивнул я. — Она самая.
...Только мы трое — Эвриал, Фоас и я — знаем, куда держит путь наше маленькое войско. Знаем, но даже между собой не называем имен. Просто договорились: река — чудище, и гора — чудище, и город, само собой. Правда, городов у нас на пути, считай, и нет. Один только — зато именно он нам и нужен. Его мы Бриареем прозвали. Чтобы страшнее было.
Видать, не наигрались мы в детстве в Геракла!
Гидру, правда, и на этот раз убить не довелось. Обошли мы Гидру — ночью, на цыпочках. Гидра — предгорья Ассувы. Где-то там, за невысоким лесом — войско Великого Солнца Суппилулиумаса, владыки Хаттусили. Повезло нам — только один разъезд хеттийский и встретился. Но тут уж Фоасовы куреты не подвели — без звука вырезали. А еще повезло в том, что хеттийцы на запад смотрят, на Трою. Или на юго- запад, на Пергам Мисийский. А мы уже тут, на юге! Проморгали, Сыновья Солнца, ушами прохлопали!
Так что Гидра уже позади. А вот Ехидна, узкая переправа через Сакарью, тут, под самым носом. Ждет. За Ехидной — Химера, за Химерой — Медуза...
Одно хорошо — не опередят. Всего две дороги идут через Азию, а без дорог тут делать нечего: сначала леса да холмы, после — горы. Но южный путь далеко, по нему не поспеть, не выслать гонца. А на северной дороге — мы, три тысячи куретов верхами да четыре тысячи моих аргивян. Потому и высаживался я в Пергаме Мисийском (в Питассе, ежели по-хеттийски), ибо идет северная дорога прямиком из Пергама в... К Бриарею, в общем. К тому же едем мы тихо, никого не трогаем, за все золотом платим (учись, Пелид, это тебе не копьем махать!). А спрашивают — глаза лупим и на корявом хеттийском поясняем, что-де по повелению Великого Солнца спешим. К морю Мрака спешим. Бить каска проклятых спешим. Шибко спешим, однако! И — золотишко в лапы! Пока сходило. Войска тут нет, а стражникам-лежебокам с нами вязаться не с руки.
