...И вправду, наше Эхо, пугливая нимфа, здешнему даже не сестра младшая. Хоть и быстро едем, никого вперед не пропускаем, а хеттийское Эхо начеку. Узнают! Узнают, кланяются, иногда на колени бухаются. «Дамед-ванака! Дамеда-давус!» А ведь «давус» по-хеттийски «бог» и есть!
Одно плохо: не угнаться нам за здешним Эхом. А ведь впереди — Гарпия, перекресток, самый важный, самый опасный. Перекресток — и крепость на холме.
— Солнце чужое огнем обжигает!
Хей-я! Хей-я!
Небо чужое — могильные плиты!
Хей-я! Хей-я!
— Мантос?
— Все понимаю, Диомед-родич, все вижу. Ночью пойду, да. Сам пойду, ванакт! Сам пойду, Фремонида возьму, брата своего возьму, племянника возьму. Не подведем, ванакт Диомед! Тихо резать будем, тихо душить будем, зарежем, задушим — ворота откроем. Не пойдем даже — поползем, змеями поползем, ящерицами...
Змеи и ящерицы ползут в ночь...
Искусство войны — искусство богов. Боги повелевают людьми. Боги посылают людей на смерть...
* * *
Эй, куреты! Провожаем в дальний путь свою родню!
Пусть дорога будет легкой из чужбины в отчий край! Хо-о-о-о! Хой!
Как же им домой добраться, как их душам путь найти?
Мы польем вином дорогу, кровью вражеской польем! Хо-о-о-о! Хой!
. Плохо гибнуть на чужбине, от родных огней вдали! Е
ще хуже киснуть дома да без славы помереть! Хо-о-о-о! Хой!
Что же им сказать в Авде, нашим пращурам сказать?
Пусть гордятся нами предки, пусть к себе с победой ждут! Хо-о-о-о! Хой!
— Э-э, ванакт! Там такое, ванакт! На коня садись, поехали, посмотреть тебе надо, да!
Пора выступать, погребальные костры залиты вином, серой гарью дымит мертвая крепость, дорога пуста... Да только вид у Мантоса-старшого уж больно странный. Вроде бы ехал себе, ехал чернобородый (по южной дороге, что к морю Зеленому ведет, я его направил — для пущего бережения), а у дороги той — гора золотая. И радость (гора! золотая!), и жалко, сотой доли не унести.
— Не хеттийцы? — поинтересовался я на всякий случай, на конскую спину садясь.
— Э-э-э-э! Зачем хеттийцы, ванакт? Тебе нужны хеттийцы? Мне нужны хеттийцы? Нам нужны хеттийцы? Поспеши, ванакт, поспеши, родич! Ай, поспеши!
А в черной бороде — широкая улыбка. Видать, велика та гора золотая!
Ну, если «ай!»...
Я не ошибся — гора. Не золотая, конечно. И даже не красная — обычная, серая, в негустом кустарнике, словно у нас в Этолии. К горе дорога ведет, за камни цепляется, а в горе — дыра черная, перед дырой вроде как площадка ровная, гладкая. Хотел спросить — не успел. Подмигнул мне старшой — и остальные гетайры, что со мною увязались, подмигнули, языками прицокнули.
— Ай, не скажем! Ай, сам посмотри, родич!
Крут подъем, да невелик, вот уже и площадку видать, и каменные личины, что в скальную плоть врезаны (то ли все те же львицы, то ли кто еще, не разобрать), и колонны по бокам. Видать, храм! Видел я уже такие — и у нас, и тут, у хеттийцев...
Тогда почему «ай»? Хотел переспросить, вновь вперед поглядел. Раздумал.
Понял.
Девчонки. Девочки. Девушки. Девицы...
Ай!
...В белых накидках, в золотых ожерельях, в блистающих цветными каменьями браслетах, в диадемах серебряных. И просто так тоже — без всего этого, лишь в венках из цветов. На личиках юных, белых, смуглых, курносых, губастых, тонкогубых — улыбки. Никак рады?
Ай!
Протер я глаза, себе не веря, а мои гетайры уже с коней слезли, тоже улыбаются, бороды свои черные оглаживают. Не испугались девчонки, ближе подошли, руки в браслетах к небу жаркому подняли. Запели — весело, дружно. Да так запели, что тут же подпевать захотелось. Сверкнул Фремонид-гетайр уцелевшим глазом, шлем кожаный снял, к самой высокой да красивой подошел, поклон отдал. Звякнули браслеты, протянули тонкие руки венок — прямо на Фремонидову буйную голову.
Тут только и очнулся я. Очнулся, байку, которую мне когда-то Любимчик поведал, вспомнил. Мол, живут в Океане чудо-девы, Сирены-Певуньи, да только опасно возле тех Сирен даже мимо проплывать...
— Храм это, родич, понимаешь! — жарко зашептал мне в ухо Мантос. — Бог тут такой хороший, девочек собирает, самых красивых, самых добрых, самых...
Не договорил. Облизнулся. Сглотнул.
А девчонки допели, ближе подошли, вновь браслетами звякнули.
— Ма-Инарас! Ма-Инарас! Ма! Ма! Ма!
Понял я — худо дело. Еще раз запоют — и останусь я без моих гетайров.
Что должен делать воевода, когда войско в бегство ударилось? Правильно — вместе с ними бежать, «Заманивай, братцы!» кричать... Шагнул я вперед, улыбнулся.
— Радуйтесь, красивые! Великое Солнце! («Радуйтесь» — это по-нашему, а «Солнце», понятное дело, по-хеттийски.)
— Солнце, Великое Солнце! — заулыбались в ответ. — Ма! Ма-Инарас!
А вот и венок! Пора шлем снимать...
— Спасибо, красивые! А вы куда? Наз-з-зад!
Последние слова, ясное дело, уже по-этолийски. И не красавицам.
— Назад, говорю! Поклониться! Улыбнуться! И — вниз!
Стон к небесам вознесся. Тяжелый, протяжный...
— Э-э, ванакт! Э-э, родич! Э-э, Диомед!
— Отставить! — выдохнул я, не оборачиваясь и девчонкам улыбаясь. — Только вас тут не хватало, обормотов! Ишь, когти распустили, орлы плевронские! Девчонок не обижать!
— Так по согласию же, родич! По согласию!
Я только рыкнул (негромко, дабы красавиц не испугать). Знаю я это куретское «по согласию»!
И снова — стон к небесам. Хотел я повернуться, чтобы ясность-полную навести, — да опоздал. Самая красивая, в диадеме да в ожерелье, уже рядом. Улыбается.
— Радуйся, Дамед-ванака! Не прогоняй своих друзей. В доме Ма-Инарас всегда гостям рады!
(А за спиной моей уже не стон, вздох радостный.)
— Спешим, уважаемая, — пожал я плечами. — Мои... э-э-э... друзья хотят лишь поклониться твоему великому богу, спасибо сказать да удачи попросить.
— Моему богу? — В глазах под длинными ресницами — изумление. — Ма-Инарас богиня, а не бог, и не наша — ваша, из земли Ахиява. Десять лет назад ОНА сюда пришла, собрала нас всех, ОНА самая лучшая, самая добрая. Вы ЕЕ любите, мы ЕЕ любим. И ОНА всех нас любит!
...Плеснула невидимая река, черным крылом Таната зашелестела — рядом, совсем рядом.
— Кто? Кто ОНА?
— Она? — удивленно дрогнули длинные ресницы. — Великая Киприда! Великая Атроди... Афродита! Пенно... Пеннорожденная! Ма-Инарас!
...Мраморная крошка сыпалась, падала на гладкий скользкий пол. Но из-под камня, из самой
