Диомед, сын Тидея

Олимпе, не ведают, что творят! Нельзя! Надо что-то...»

'Перед смертью Эвмел Адрастид велел передать: «...Они — часть Номоса, убивать нельзя...»

Не они! ОНИ — часть Номоса! Бестолковый у тебя ученик, дядя Эвмел! Как все просто! Просто — когда знаешь...

— Я тебя. понял, Лаэртид. Мы, полубоги, становимся богами — быстро, незаметно, неотвратимо. ОНИ ошиблись, и Крон-мертвец ошибся со своим дурацким Котлом. Стоит нам сделать последний шажок, и тогда...

...Это уже случилось, когда Зевс восстал на Крона Всесильного, и погиб Номос Золотого Века. И это не случилось — совсем недавно, на Флеграх, где дядя Геракл помог остановить гигантов. А кто остановит нас, воинов Армагеддона?

Рыжий вновь кивнул, почесал нос, поморщился.

— Все-таки ты герой, Тидид! Тебе бы троянские стены лбом крушить!..

Вздохнул я, руками развел. Ну, герой. Ну, крушить...

ЭПОД

— ...Помер, — вздыхает седатый кентавр. — Помер Хирон. И Фол помер. И Несс помер. И все померли...

— А я говорю — Хирон, — не отстает козопас. — Хирон его, Лигерона, воспитывает. Геракла воспитывал — а теперь его, Лигерона. Потому что Лигерон — это Геракл сегодня! То есть, э-э-э, завтра!..

Даже во сне я не выдержал — улыбнулся. Редко так бывает, чтобы снилось все одно к одному, как и было. Хороший сон, словно бы и не про меня. Да и про меня ли? Это сон про счастливого самоуверенного (ой-ей-ей!) молодого парня, у которого одна беда — кентавров не встречал. А вот сейчас — встретил!

...Амикла тогда была еще жива. Еще несколько дней...

— ...Помер Хирон, — вздыхает кентавр. — Пусто на Пелионе... Помер!

Вздыхает — даже хвост его гнедой подрагивает.. Но козопаса не пронять.

— Не помер, говорю! Он это... прячется. По воле богов. Вот боги к нему Лигерона и привели, чтоб не хужей Геракла воспитал. Потому что мамаша ево... евойная сжечь его,

Лигерона нашего, хотела! На жертвеннике! Насилу папаша отбил!

— Ик! — охотно подтвердил второй. — Отбил! Только (ик!) не сжечь хотела, а богом сделать...

Я знал, что сплю. Знал, что спать еще долго, что этим утром можно не спешить, спокойно строить ряды и даже позавтракать не на бегу. Троянцам не до нас. Рес убит, его коняги (неплохие, хоть и волшебные!) жуют сено прямо посреди площади для собраний, дабы все узрели, все убедились.

...Ох и хвалили нас с Любимчиком эти храбрецы!

— ...Помер Хирон! — вновь сообщил седатый. — Помер...

— А я говорю... — начал было первый козопас, но раздумал. — Ну и ладно! Значит, кто другой воспитывает. Потому как Лигерон должен к самой войне поспеть. Он полгода назад родился, а ему у же вроде как пять лет. А через полгода — десять будет. А еще через полгода... Это потому, что он Фетиды сын. А Фетида — богиня, из первых богиня! Она эта... титанида! Папаша — Пелей, человек, значит, а мамаша — строго богиня! Так что теперь он уже почти что бог! А может, и вообще — бог!

Смешно! Этот пьяница-козопас угадал. Вот уж верно, что с пьяными боги откровенны!

...Амикла тогда была еще жива. А если бы мне предложили, как и Любимчику, служить ИМ — за ее жизнь? А я еще ругал Одиссея!

— ...Эй, ты! Тебе говорят!

Думал — меня. Оказалось — нет, другого. Того, что нос в доски уткнул.

— Выпить хочешь? А-а, хочешь! Ну, тогда спой! Спо-о-ой! Про баб! А мы нальем!

— О-о-о-ох!

Долго-долго голову поднимал, долго-долго лиру из сумы, что под столом стояла, вытаскивал...

— Про баб! Про баб! Как Зевс баб из свиней сотворил!

— О-о-о-о-ох-х!

— Про баб! — уже втроем, с кентавром вместе. — Про ба-а-а-аб!

— Тре-е-ень...

И вдруг что-то изменилось. Поначалу показалось — струна лопнула (да как ей не лопнуть-то было?). Или все струны сразу. Или крыша на нас свалилась.

Нет, не крыша! Тишина! Замерла толпа, застыла, словно кто-то всем пьяные их глотки запечатал.

А пьяница-аэд уже не сидит — стоит, и лира в руках, и пальцы не трясутся...

— К вам я пришел, о друзья, с достославной войны,
Что затеял дурак-рогоносец.
Да его братец свихнувшийся, хлыщ, для которого конь
Самых славных героев дороже.
С дюжину было еще там таких, как они, горлопанов...

Что такое? Ведь не о том была песня. Ведь он тогда пел...

— Грабили мы каждый день беззащитные Азии села!
Вдоволь там было жратвы, для разгула всего нам хватало.
Лучшие Лемноса вина и женщин, прекрасных, как Эос,
Нам корабли доставляли. Вот только иной раз
Стычки случались — тут нам не везло.
Так попался и я с перепою — враг меня глаза лишил.

И тут я увидел, что нет никакой харчевни, и кентавра нет, и пьяных мудрецов-козопасов. Одни мы с аэдом. Таким знакомым аэдом...

Поглядел на меня Лже-Эриний, подмигнул.

— Значит, снимся, дядя? — вздохнул я. — А песню я где-то уже слышал!

— Снюсь, — согласился тот, кто любил, когда ЕГО называли Пустышкой. — Ты у нас стал таким страшным, племянник, — прямо жуть! А песня... Ее сочинят не скоро, но кто знает, может, ее уже пели когда-то? Все идет по кругу в этом лучшем из миров! Впрочем, ежели не нравится, могу иным потешить. Как раз про тебя!

Опять подмигнул...

— Кто бы он ни был, могучий, погибели много нанес он Ратям троянским; и многим, и сильным сломал он колена! Разве не есть ли он бог, на троянский народ раздраженный[65]?

— Угу, — кивнул я. — Как есть раздраженный. Только на троянцев — во вторую очередь. Что ты там насчет коленей пел, Психопомп? Не чешутся?

— Я не захватил пальмовую ветвь, — озабоченно молвил ОН. — Кленовую тоже, даже дубовой нет[66]. Так что представь, будто я весь в ветвях, как дуб Додонский Ну что, Тидид, — мир?

— Перемирие, дядя! — хмыкнул я. — А условия будут такие...