— Хватит, навоевались, стольких положили!..
— Согласиться! Пусть своих баб... напоследок, пока мы сами до их баб не добрались!..
Шатер Агамемнона. Военный совет. Ругань.
— А почему Приам четыре дня попросил? Почему четыре? Не три, не семь, а? Нет, хитрит, козел старый!
— Против, против! Не давать перемирия! Я и сам против. Троянцы предложили подождать — четыре дня и четыре ночи. Очень им нужно богов вопросить. Оно, конечно, дело полезное...
— Да за эти дни мы сами сопьемся!..
Вот именно. Победа была близка, она шелестела крыльями над самым ухом. Но — не ухватишь. И вправду, хитер ванакт Приам! Не осталось у него союзников, воинов, даже сыновей почти не осталось, теперь вот и Палладия боги (ух, боги!) Трою лишили.
...Но жив Парис. Но есть еще НЕЧТО. А ведь Приам получит четыре дня. Целых четыре дня! Не в первый и не в десятый раз приходится заключать перемирие с врагом. Куда деваться? Вначале многие (тот же Любимчик!) предлагали не давать врагу передышки, давить, переть напролом. Много бы они навоевали среди сотен неубранных трупов! Но сейчас — иное дело, и это ясно всем. Мы все-таки додавили их, мы их победили, мы разогнали полчища, мы подошли к стенам.
Битва кончилась. Впереди — осада, короткая, быстрая. Даже Капанидов «Конь» может не понадобиться. И тут — четыре дня. Неужели троянские боги — такие тугодумы?
Лигерон, Аяксы, Менелай, Тевкр — против. И мы с Любимчиком — против. Нестор с сыновьями, Подалирий Асклепиад, Идоменей — за. Нас больше, мы голосистее, но...
— Я, Агамемнон Атрид, вождь вождей, так рассудить изволю. Должно нам пожалеть ахейскую кровь. Многие, слишком многие, уже не вернутся домой. А посему повелеваю...
И угораздило тебя проспаться, носатый! Вечер первого дня перемирия. Весь день мы проспорили, проорали, промахали кулаками. А капельки воды в невидимой клепсидре все капали, и этот тихий стук нравился мне все меньше и меньше. Время — тоже оружие. Приам решил построить свой Котел. Не захлебнуться бы нам в этом котле, и не водой — кровью!
— Дидо-ладо, дили-дили!
Мы троянцев победили!
Золотишко набирай,
Баб послаще выбирай!
Хей-я-я! Хей-я-я!
— Ну, в общем, так, парни! Тряхнул я тут одного троянца пленного, так он мне все как есть обсказал. Какие дома побогаче, в каких храмах идолы золотые...
— А про жен троянских прекрасноланитных и прекрасноволосых он тебе тоже рассказал?
— Пень ты амбракийский! На всех этой сладости хватит. Ох, и потешимся!
— Сам ты пень! А вот что потешимся — это точно. Я уж своего не упущу!
— По-о-обе-е-да-а-а-а! Наливай! Наливай! Хей-я-я!
— Ребята! Богоравные басилеи! Что-то здесь не так, совсем не так. Поэтому приказываю: дозорных проверять лично, посты удвоить...
— Да ну, Тидид!
— Я тебе покажу «ну». Смуглый! Сфенел — ночью не спать, потом с... басилиссой намилуешься. Идоменей — море! Там не только дельфины плавают. Фоас — горы, Хеттийские ворота...
— Брось, Диомед! Все пьют, все гуляют...
— Ага! На поминках тоже гуляют.
Давно таким Любимчика не видел. Сидит на травке, жмурится. Улыбается. Я бухнулся рядом, травинку позеленее сорвал.
— Мечтаешь?
Покачал рыжей башкой, вздохнул.
— Вспоминаю, Диомед. Мечтать... рано еще мечтать.
— Рано...
Капала вода в невидимой клепсидре, незаметно, еле слышно. Кап... кап... кап...
— А я ведь себе дом построил. Перед самой войной. Сам построил — взял топор, пилу взял... Здорово там! Особенно ночью — море шумит, цикады...
Хотел я с Одиссеем о деле поговорить, о том, что все устали — смертельно, непоправимо, что за четыре дня от войска останется одна Авлида... Хотел, но промолчал. Уж больно хорошо рыжий улыбался!
Кто мы с ним сейчас? Друзья? Союзники? Бывшие враги? Кто скажет?
— У каждого человека есть свой Номос, Тидид. У кого большой, у кого — совсем маленький. Агамемнону-дураку целое Царство Великое понадобилось. А зачем?
Болью отозвалось сердце. И я бы тоже так хотел: море, цикады, Амикла рядом...
— А если нет дома, Лаэртид? А если его негде построить?
Открыл глаза, поглядел изумленно.
— То есть как негде? Это только в Аиде дом не построишь.
В Аиде — нет. А на поле Армагеддона?
— А мне, знаешь, Диомед, сон приснился, странный такой. Будто домой вернулся, а никто меня не замечает. Мама по хозяйству хлопочет, Пенелопа сыну волосы расчесывает... Он ведь рыжий, рыжее, чем я! А меня никто не видит. Зову — не слышат. И папы нигде нет... Может, в море ушел? Ничего! Скоро уже, скоро...
Понял я — бесполезно с рыжим говорить. И о деле, и о жизни. Счастлив Одиссей Лаэртид! Травка, солнышко, над самым ухом Ника-Победа крыльями шелестит, а до Итаки плыть всего неделю. И я бы с ним рядом посидел, повспоминал за компанию. Если бы не капельки — совсем рядом, совсем близко.
Кап... кап... кап...
А перед закатом прилетели птицы. Не белокрылые чайки, не гарпии-вороны, жадные спутницы Таната, — другие. Огромные, серые, ширококрылые, они парили над лагерем — неслышно, неостановимо. Чужие птицы. Не наши.
Взмах широких крыльев — ленивый, полный гордой силы. Взмах — и снова недвижный полет в теплом вечернем воздухе... Мало кто их заметил. Мало — никто. Не глядели люди на небо.
Слыхал я от одного сирийца: где будет труп, там соберутся орлы...
* * *
— Э-э-э, ванакт! Э-э-э!
Я только вздохнул. Опять «ходют» небось? Делать моим гетайрам нечего — призраков у шатра ловить.
Полночь, пьяный орущий лагерь, кулаки зудят от зуботычин. Хорошо, хоть аргивяне с куретами не разбежались. Они — да еще спартанцы Менелая. А вот остальные...
Половину дозорных словно Ио-Корова языком слизнула. И спросить не с кого. Загуляли богоравные! Кто Броя поминает, кто Киприду, а кто обоих сразу. И как поминают! Набромились, колесницы выкатили — и вперед меж шатров: разбегайся, народ! Кто просто нарядился — себя показать (Аякс все в той же митре, кто-то, уже и не упомню, в тех же серьгах, которые до пояса), а кто и девиц-пленниц с собой прихватил — тоже в злате-серебре. Кнуты хлещут, пленницы визжат... А вождь вождей в милости да в мудрости своей велел прямо на площадь лагерную пифосы с самосским да лемносским выкатить. И само собой, первым же к ним приложился.
— Э-э-э-э!
— Ну, чего там, Мантос?
Поглядел на чернобородого — удивился. Давно его таким не видел веселым. Да и не его одного. Вон остальные рядышком стали, посмеиваются. А у Фремонида глаз его единственный так и подмигивает.
— Две вести, ванакт. Плохая — и непонятно какая, да. С какой начнем, а?
И с чего им веселиться? Нашли время!
