тоже лента. А бубен ддзинь-дзинь-дзинь', а браслеты «динь-динь»..
А мы со Сфенелом ей помогаем — по кувшину пустому лупим. Чтобы в такт было. А Амикла менадой по горнице носится, смеется, бубном звенит.
...А потом запела она. И ведь что интересно, когда Амикла поет, то уже и не пищит вроде. Взрослый такой голос, сильный.
А затем и мы подпевать стали.
— Я это... пойду. Домо... Домой...
Договорить Капанид все же смог — с трудом. И даже встать. И даже плащ накинуть.
Бурдюк пуст, второй мы куда-то запрятали (от беды подальше!), Амиклу на скамью уложили, моим плащом укрыли.
— По... Пойду!
Мне легче — все-таки этолиец! Я не только на ногах стою, но даже соображаю. Домой-то он дойдет, близко, а вот...
— Давай я ее отнесу. Или позову кого — чтоб помогли.
Сфенел — на Амиклу (спит она, улыбается). Смотрит долго, головой качает. .
— Не-а. Пусть она тут... У nебя. И завтра тоже. И послезавтра... И вообще...
— Ты чего? — поразился я.
А Капанид вновь на Амиклу поглядел, башкой мотнул:
— Того! Потому что она тебя лю... любит, понял? Тебя! А ты ду... дурак, ду... дубина, собака ду... дурная! Понял? А жрецу, Стрепсиаду этому, мы разобьем мо... мо...
На этот раз договорить мой друг не сумел.
* * *
А теперь и я третий день из дому не выхожу!
* * *
— Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь — сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду — пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?
* * *
Ночью за мной пришли. Амикла заснула, калачиком на ложе свернулась, а я не спал. Лежал, руки за голову, и в потолок смотрел.
Думал.
И о ней думал, и о себе, и о Светлой, и о том, что жрецу нужно морду набить. О всяком, в общем.
Вот тут они и пришли. Вошли, не постучали. Шлемы с хвостами конскими, панцири золотом сверкают. Дедова охрана!
— Собирайся!
Собирайся — это значит фарос, сандалии новые, диадема. А где я ее, диадему, возьму? Так и пошел — без диадемы.
А Амикла и не проснулась.
Темно было в покоях, даже факел не горел — чадил только. И от того дедово лицо совсем мертвым показал Каменным каким-то. Только глаза живые.
— Подойдите ближе!
Это он нам — мне, Ферсандру, братишкам его, близнецам, маленькому Киантиппу и, конечно, дяде Эгиалею. Дядя, оказывется, уже приехать успел. Приехать успел, а переодеться — нет. Так в плаще дорожном и пришел.
— Ближе!
Твердо звучала речь ванакта Адраста Злосчастного. Хоть и не сидел он на троне — лежал. Покрывало до подбородка, из-под покрывала рука свесилась — худая, недвижная.
— Говори!
Это дед, конечно, дяде Эгиалею. Тот ближе шагнул, руку, ту, что свесилась, поправил.
— Отец, Микены нам не помогут. Эврисфей сказал, что не даст войска. И наше войско не пропустит. (Вот куда дядя Эгиалей ездил!)
Серые губы дернулись. Странно, мне вдруг почудилось, что дед смеется. Смеется?
— Говори ты, Диомед!
Я вздрогнул. Как начать? «Ванакт»? «Богоравный»?
— Дедушка! Дядя Андремон... Басилей Андремон поможет, но он сначала хочет поговорить с тобой или с дядей Эгиалеем. Он может приехать...
(Купцы, которые на разбойников похожи, мне не только молоко злое передали. Но и на словах кое- что.)
И вновь дернулись губы Адраста Злосчастного.
— Нет... Иначе сделаем. Я сказал — ближе подойдите!
Подходим. И страшно почему-то. Ферсандру своих братишек даже подталкивать пришлось. А у Киантиппа губы задрожали.
— Я, Адраст, сын Талая, ухожу из нашего мира. Я не могу завещать вам великого царства, поэтому я завещаю вам, сыну и внукам моим, мечту...
Твердо говорил мой дед и прямо смотрели его глаза.
— Ты, Ферсандр, со своими братьями воцаришься в Фивах. Ты, Диомед, станешь владыкой Калидона, а потом и всей Этолии. И вместе вы сокрушите проклятый дом Пелопса!..
И вдруг я понял — что-то не так! Дед сказал «сыну»? Одному! А как же дядя Эвмел? Почему его не позвали?
— Аргос вновь станет первым городом Эллады. Вы сделаете это, иначе душа моя не даст покоя никому из вас. И если надо будет пролить кровь — свою или чужую, — вы ее прольете! Мечта дороже крови...
Да, дядю Эвмела не позвали. И я уже не удивлялся.
— Начнем сейчас, когда все наши враги уверены, что вы плачете у моего смертного ложа. Не смейте плакать! Это — удел женщин, а вы справите тризну по мне в Фивах и Калидоне. И да будет так! Клянитесь!
— Клянусь! — это дядя Эгиалей. — Клянусь, отец!
— Клянусь... клянусь... клянусь... клянусь... — это мы, вразнобой, негромко.
И вновь вспыхнул перед глазами темный огонь — пламя Зевса Листия...
« Мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...» И другой огонь — элевсинский. И крик тети Эвадны. — Ты, сын, едешь к куретам — завтра же! Не бойся, я не умру, пока ты не вернешься! А если умру, мою смерть скроют. Ты, Ферсандр, сам знаешь, что делать... Ферсандр побелел весь, губы ниточкой сжал. Кивнул И дядя кивнул. И я. Ведь ясно, не один он к куретам поедет!
— И еще... — Лицо деда дернулось, исказилось каменной маской. — Если... Если выродки Амфиарая — или кто-то еще — попытаются вам мешать, вы их всех! До седьмого колена, всех! Всех..
Дрогнуло покрывало. Худая, дрожащая рука поднялась, сжалась в кулак.
Упала.
— Всех...
Дохнуло холодом. И вдруг почудилось мне, что не дед, не Адраст Злосчастный, говорит с нами. Будто взглянул мне в глаза сам Танат Жестокосердный...
