Задание простое было — неделю в лесу просидеть, костры не жечь, себя не выдавать. И не попасться — другие эфебы по лесу ходят, следы ищут. Поймают — вздуют от души. Кое-кого поймали — вздули. Ферсандра поймать не смогли, зато потом искали два дня. Нашли — а он зеленый, как дриада какая-нибудь. Зеленый — и молчит. То ли от голода (это в лесу-то голодать!), то ли от самого леса. вот чудик!
А я бы в том лесу и месяц просидел! Только без костров холодно.
И действительно, где еще подумать можно, чтобы не мешал никто? Ни пеласги, ни друзья-приятели, ни стража ночная, что прямо в полночь орать начинает: «Спи-и-и-те спокойно-о-о-о, жители сла-а-авного Аргоса-а-а!». А в лесу — благодать! Тем более и костры жечь можно, не запрещает никто.
А таблички с папирусами мне в лесу не нужны. Память хорошая, могу прямо на земле всю нашу Ахайю нарисовать — и реки, и города, и берег морской, и горы. С этого я и начал.
Ночь. Костерок погас, и даже угли уже не светят. Хорошо, что осень теплая, а то я сгоряча не тот плащ захватил. Надо было пастуший брать, из шкур козьих, а я обычный взял — серый, эфебский.
Ночь...
— Мама, тогда под Фивами... Папу нельзя был спасти? Я уже тебя спрашивал, а ты так и не сказала... Мама!
— Он был смертельно ранен, сынок. Ни один знахарь не помог бы. Даже Асклепий...
— Асклепий? А ты, мама? Я знаю — нельзя, но ведь... Ты его любила, мама! Мама, почему ты молчишь? Ведь ты же ИХ не боишься?
— ИХ, сынок? Не их, НАС... Не боюсь. И не люблю. МЫ, Семья и все остальные — не люди, Диомед...
— Знаю, мама.
— Люди могут ненавидеть, могут любить. МЫ тоже можем любить, но не друг друга. Вначале кое-кто из Семьи пытался, как и люди, жениться, детей заводить. Дети-то заводились, а любви не было. А потом поняли — МЫ не любим своих. У отца полно детей, но они либо от людей, как у нас говорят, от «земных» женщин, либо он просто брал НАШИХ женщин силой. Или обманом. И не только он... Знаешь, у тебя был брат, Диомед. Я тебе еще не говорила...
— Б-брат ?! Мама! Но почему ?..
— Он давно умер. Давно-давно, за много лет до того, как мы познакомились с твоим папой. Его звали Эрихтонии, он родился в Аттике, и я его очень любила. Его — но не его отца.
— Тебя... тебя на нем женили? На этом отце?
— Сынок, сынок! Не женили, а выдали замуж. Только меня не выдавали. Отец запретил, ему предсказали, что мой сын станет сильнее отца. А если отец — из НАШИХ, представляешь, что может быть? Поэтому я — Дева. Мне просто нельзя выходить замуж. А тогда меня изнасиловали...
— Мама-а-а! Я... Я его...
— Не надо, сынок! Я с ним сама потом рассчиталась. Теперь он хромой, уродливый... и детей у него уже не будет. А тогда... Я была совсем девчонкой, а он — мой родич, старший родич, я ему доверяла. Он просто набросился на меня, как мерзавцы, которых ты разогнал, на ту бедную девочку. За меня некому было заступиться... Сын мой родился страшным: наполовину человек, наполовину — дракон. Он не стал НАШИМ, хотя и мог бы, ведь он НАШ ребенок. Отец — МОЙ отец — не позволил. Но я очень любила моего Эрихтония, он стал царем, басилеем Афин, все его очень любили, а когда умер — долго плакали...
— Я... Я не знаю... Значит, ВАШ сын — не обязательно такой, как ВЫ? Как же так ?
— Потом, сынок, потом... Расскажу как-нибудь. Дети Семьи — не всегда НАШИ, а дети людей не обязательно уходят к Гадесу. Особенно те, у кого есть НАША кровь...
— Но папа...
— Хочешь правду, Диомед? Тидея можно было спасти. И даже, может быть, сделать НАШИМ. Но не его — его безумие. Понимаешь?
— Значит, правда? Он... Он сошел с ума?
— Его безумие все-таки вырвалось — как зверь из бронзовой клетки. Вырвалось — и само стало Тидеем. Он так и не смог прорваться через огонь. Я знаю, ты пытаешься... Будь сильным, сынок! Отец хотел, чтобы бессмертным стал ты...
— Не хочу! Не хочу! Не хочу быть таким, как ВЫ! ВЫ! Дядя Капаней был прав, прав!..
— Не плачь, маленький, не плачь...
— Я не плачу! Не плачу. Но, мама, почему?..
Костер давно погас, на востоке, над недвижными кронами старых грабов, уже белеет. Не сплю. Ночь...
* * *
Домой я вернулся вовремя, как раз чтобы столкнуться возле дверей (починили-таки двери!) с гонцом от дяди Эгиалея. Вот чудеса! Зачем гонец, я и сам все знаю. На пятый день, в полдень, в Пелопсовых Палатах. Хитон, серый плащ, меч при поясе. Ну и то, что я придумал, само собой.
Как бы не так! Не серый плащ, а фарос. И не меч — кинжал парадный, в золоте который. И диадема. Диадема?
Пока я моргал, гонец дальше побежал, а я у дверей починенных остался. С открытым ртом. Фарос я сразу нашел — отцовский. Хорошо хоть я его раз в год надеваю, поэтому стирать не надо. И кинжал есть с ножнами в золоте. Дрянь ножик, от лезвия труха одно осталась, зато рукоять тем же золотом сверкает. Это еще прадеда — Портаона. Того, от которого мне и меч достался А вот диадема... Отцова — серебряная, давно в храме Афины-на-Лариссе лежит. Да и зачем мне она? Даже по праздникам не надеваю. Ладно! Пока я вепрем эрифманским по дому метался, мне служанка пыталась про кого-то что-то объяснить. Мол, три дня полежала, поплакала, молока козьего попила, потом ушла. И все благодарила, все обещала богов за «господина» молить. Только уже на улице понял, про кого речь была. Понял — и забыл почти сразу. Отлежалась девчонка — и хорошо. А что богов молить станет, так тоже неплохо. Всегда приятно, когда за тебя богов молят!
А ведь ей ВСЕХ мужчин любить положено! Как же это можно, чтобы ВСЕХ?
* * *
— Радуйся, ванакт Адраст, богоравного Талая сын, Аргоса владыка богоравный! Диомед сын Тидея по божественному повелению твоему к стопам твоим припадает! Да будет власть твоя вечной, вековечной!
Уф, не перепутал! Во всяком случае, если и перепутал (то ли «вековечной», то ли «на все века»), то дед и виду не подал. Он вообще виду не подал — и бровью не двинул. а даже позавидовал. Ведь трон каменный, жесткий, каково сидеть на таком? А дед может часами не двигаться — сам видел! Сидит в золотом венце, в пурпурном фаросе, жезл (тоже золотой — тяжелый!) в деснице зажал — и царствует. Не каждый день, понятно — по праздникам, когда в Новый Дворец все приходят. Поздравлять. Или в храм собираются — к Зевсу Трехглазому. Там тоже трон имеется. Теперь в Тронном зале пусто, и факелов всего два — по бокам, и стражников в латах золоченых — тоже двое. Ну и мы, ясное дело. Я и дядя Эгиалей.
Вот почему фарос был нужен вкупе с диадемой! То есть с диадемой я так и не понял. Зачем мне она?
(Диадему я у Капанида взял. Его самого не застал — в гимнасии Капанид, так я управляющего, который над домом главный, попросил. Тот мне вначале золотую совал — самого Анаксагора-ванакта, но я вовремя вспомнил, что мне серебряная требуется. А если бы не сообразил и в золотой пришел? Вот смех!)
Я ждал. Каменной статуей молчал царь Адраст. Наконец...
Тихий вздох. Бледные губы чуть дрогнули.
— Радуйся и ты, Диомед сын Тидея, наследник калидонский, мой любимый внук...
Наследник калидонский? Диадема! Ах, вот оно что! В первый раз дед меня так назвал. Впрочем, говорим мы с ним редко. Раз в год.
