узнала через год, когда в Столицу вернулся врач, бывший офицер врангелевской армии, который и похоронил Андрея. Терапевт, тогда еще Совсем молодой и бледный от перенесенной болезни — тиф все же пощадил его, ~ передал Юрию золотой портсигар, который отец когда-то подарил старшему сыну. Портсигар продали позже, когда стало нечего есть и мать тяжело заболела…
Дядя Миша тоже не вернулся. Его жена — тетя Ксения — долго ездила в поисках мужа, но узнала лишь то, что бывший гвардейский офицер Михаил Модестович Корф пропал без вести летом 19-го…
Детство кончилось. Мать все время болела, пришлось искать работу. На какой-то миг Юрию показалось, что ему повезло: его приняли в университет ~ правда, не на юридический, а на историко- филологический — и даже дали стипендию, позволявшую сводить концы с концами. Юрий учился отлично, но летом 1927-го последовал арест, после чего пребывание «классово чуждого» студента в пролетарском вузе стало невозможным…
Тогда же, в 27-м, арестовали сына дяди Миши Володю, которому не исполнилось и шестнадцати. Орловский пытался узнать, что случилось с парнем, но тщетно. Лишь через три года он узнал, что Корф» младший бежал из страшной «Девятки» — Соликамского лагеря — и пропал без вести посреди бескрайней зимней тайги…
Мать умерла в 29-м. Год назад скончалась тетка — та самая двоюродная бабушка, которая приютила Юрия в своем флигельке. Больше на этой земле Орловских не осталось. Юрий был последний — не добитый победившей властью рабочих и крестьян. И теперь, в темной мертвой камере, он еще раз почувствовал, что прав. Он не успел на фронт в 20-м. Что ж, у него есть свой фронт. И никто не сможет доказать, что он не имеет права на ненависть. Он боролся как мог. И будет бороться до конца.
Знакомый следователь на этот раз встретил Юрия почти как товарища по борьбе. Он даже подмигнул, сунул открытую пачку «Герцеговины» и кивнул на стол:
— Узнаешь?
На столе грудой лежали знакомые конверты — с приметным зубчиком по верхнему краю…
— Так… — Физиономия энкаведиста стала серьезной, он извлек несколько отпечатанных на машинке страничек. — Читай и подписывай!
Это были его показания. Следователь записал все точно, разве что добавил от себя эпитеты, среди которых преобладали «злобный», «закоренелый» и «лютый». Все это относилось, естественно, к врагам родной Советской власти.
— Все верно? — Следователь нетерпеливо поглядывал на Орловского, держа наготове ручку.
— Да, — вполне искренне признался Юрий. — Все правильно.
Он вздохнул и подписал. Все кончено…
— Во! — констатировал следователь. — Теперь, бля, порядок! Ну чего. Орловский, я написал все чин-чином: помощь следствию, искреннее раскаяние — глядишь, разберутся…
— А когда суд? — не удержался Орловский. Следователь удивленно поглядел на него и покачал головой:
— Ну ты даешь… Какой суд! У тебя же 58-11 — пойдешь в ОСО!
Ну конечно! Терапевт рассказывал ему об этом адском порядке: Особое Совещание, суд без адвоката, а часто и без подсудимого. Согласно Указу Верховного Совета декабря года от Рождества Христова 1934-го…
— Слыхал, вижу, — понял следователь. — «ОСО — две ручки, одно колесо». Ладно, авось не пропадёшь! Этим гадам — Аверху твоему и Духошину — похуже будет. Еле расколол! Ничего, признались, суки…
Новость оставила равнодушным. Да, «красный профессор» и его прихвостень попали в тот самый котел, куда толкали других. И столкнул их туда он, Юрий Орловский. Он отомстил: и за себя, и за других. И тут Юрий понял, что его враги — тоже, как и он, из «бывших». Наверно, все эти годы они изо всех сил скрывали свою связь с Троцким, старались, не жалели чужой крови… Радости от запоздалой победы не было. Бог им всем судья…
— А что будет Кацману и Иноземцеву? Следователь почесал в затылке:
— Им-то что… Получат по «червонцу». Ты лучше о себе подумай. Будут спрашивать — кайся, плачь — авось повезет. Понял?
— Понял…
Тон следователя не внушал оптимизма. Юрий почувствовал, что ему «червонцем» не отделаться. И, может быть, даже «четвертаком»…
— Твоего Орешина видел, — внезапно хмыкнул следователь. — Ну забойный старикан! У него, похоже, шарики за ролики еще лет тридцать тому заехали! Хорошо, что с ним разобрались, а то жалко б было. Все о тебе спрашивал…
— Спасибо…
Значит, получилось и это. Александра Васильевича покуда оставили в покое. Иное дело — надолго ли.
— Ну все, — подытожил следователь. — Дня три — и в ОСО. Ну чего. Орловский, нос болит?
— Нет. — Боль действительно прошла, остался лишь небольшой синяк.
— Ты не обижайся. Погорячился. Так ради дела же, бля! Потом сам спасибо скажешь! Так что записать: жалоб на следствие нет?
— Нет! — Юрий взглянул прямо в глаза своему врагу, заставив себя улыбнуться. — Ни малейших…
Следователь ошибся. Прошло три дня, затем еще три, но Орловского никуда не вызывали. Дни тянулись медленно, словно время затормозило свои бег в этих стенах. Спрашивать было не у кого: «вертухаи», естественно, ничего не знали, да и не собирались беседовать с заключенными. Люди в камере приходили, исчезали, на смену им появлялись новые, а о Юрии словно забыли. Наступало странное оцепенение, всё — даже собственная жизнь, даже Ника начинало казаться чем-то далеким, ненужным, неинтересным…
Его подняли ночью. «Вертухай» буркнул: «На выход! « — тут же откуда-то вновь появился страх. То, что ожидало его, — рядом…
В коридоре уже толпился десяток таких, как он, — сонных, небритых, растерянно озирающихся в беспощадном свете голых ламп. Их погнали куда-то по коридору, затем вниз по лестнице. Тут, в небольшом четырехугольном помещении, офицер, проверив всех по списку — всего их оказалось двенадцать, — указал вперед — в прохладную темноту двора.
Их ждал грузовик — большой, крытый. Охрана заняла место у бортов, оттолкнув особо любопытных, чья-то рука в гимнастерке задернула полог, мотор заревел, и грузовик дернулся с места.
Вначале все молчали, очевидно еще не придя в себя. Затем чей-то тихий голос не выдержал:
— Товарищи! Товарищи! Кто знает, куда нас? Куда нас?
— Молчать! — это сразу же отреагировал один из конвоиров.
— Товарищи! Скажите! — не умолкал голос, но тут же сменился стоном: один из охранников двинул наугад прикладом.
Вначале Юрий подумал, что их везут на суд, на это самое ОСО. Но была ночь. Даже большевистский суд едва ли заседает ночью. Он склонился к невидимому в темноте соседу и прошептал:
— Вас судили?
— Да… «Червонец» без права переписки… Этого человека судили… Его, Орловского, — нет… И всех их везут куда-то ночью, не оформив документы, не дав даже взять вещи. Страх вновь сжал горло — Юрий начал понимать. Ну конечно, он ведь слыхал уже об этом: «десять лет без права переписки», вызов ночью — и все… В висках стучало, по рукам прошла холодная дрожь…
— Товарищи, у кого ВМН? — негромко спросил кто-то, и словно эхо отозвалось в темноте: «У меня… у меня… у меня…» Вначале Юрий не понял, но память подсказала. Он слыхал и об этом. ВМН высшая мера наказания, или, как ее еще называли, «высшая мера социальной защиты».
Значит… Значит… Юрий до крови закусил губу. ВМН, «без права переписки», — это все означало одно и то же. То, что произойдет со всеми ними этой холодной сентябрьской ночью…
— Нет! — это крикнул тот же голос, что спрашивал вначале. — Нет, не хочу! Не хочу!
— Молчать! Молчать, сука!
