Нет, конечно. Медному тазу все равно. И медному лбу. Но живому человеку... Омар тихонько, чтобы их не спугнуть, растворил калитку - и только хотел произнести свой неизменный вопрос: 'Зачем?' - как их будто ветром сдуло. Через минуту они загремели с другой стороны двора.
А родители - словно оглохли. Неужели им не мешает этот адский грохот? Не мешает, похоже. Злобна глухота душевная, ее и громом небесным не пробьешь.
Звон в ушах. Сердце стучит, кровь густо приливает к мозгу. Глаза лезут на лоб. Голова болит и кружится. Даже в печени боль. Утомление. Он стал надолго уходить из дому. Но стоит вернуться... на базаре, в кузнечном ряду, не бывает такого оглушительного шума. Каждый день. В любой час. С утра до вечера. Ей- богу, этот мир безумен! Собаку, что ли, завести - и напустить на них? Нет, нельзя - изорвет. И ты же будешь виноват. Это только так говорится: собачье терпение. Куда собаке до человека...
Ну, погодите! Не на того напали. Уж если я загремлю, то загремлю. Век будете помнить.
***
...На базаре уже который день выступал узкоглазый фокусник с косицей, в широком кафтане с разрезами внизу, по бокам. Прятал яйца за пазуху - и вынимал их изо рта. Вытягивал оттуда же бесконечные цветные ленты. Превращал веер в курицу. И все такое.
Омар пригласил китайца в харчевню 'Увы мне', угостил ячменной водкой и кашгарской лапшой.
- Бумаги много надо,- бесстрастно молвил гость, послушав Омара.
- Купим сейчас.
- Хорошо. Все остальное у меня есть.
Едва они, придя домой, приступили к делу, мучители опять принялись за свое:
- Динь-динь, бом-бом, там-там!
- Там-там, бом-бом, динь-динь!
- Там-бом, динь-там, динь-бом!
Омара уже трясло от них. Хотелось выйти, схватить башибузука, вскрыть ему череп и посмотреть, что же у него в коробке: человеческий мозг или жгут медной проволоки?
Но фокусник и бровью не повел. Видно, много всякого шума ему довелось услыхать за жизнь. Вот уж поистине - восточный человек. Из всех восточных самый восточный. Его голое плоское лицо, по которому трудно судить о возрасте, выражало полную невозмутимость.
Он только и сказал тонким бесчувственным голосом:
- Терпеть надо.
И продолжал свою неторопливую, обстоятельную работу: расщеплял ножом бамбуковую палку на тонкие лучины, резал, красил, клеил бумагу. Связывал широкие ленты. Начинял тонкие трубки из бамбука зернистым черным зельем.
Лишь кончики пальцев у него дрожали.
Дети на какое-то время угомонились: либо сами устали от грохота, что весьма сомнительно, либо их позвали обедать. Чтобы они, бедненькие, набрались сил для своего богоугодного занятия. Как бы там ни было, наступило затишье.
Китаец присел в холодке на корточки, заправил опием курительную трубку. Сделал затяжку, другую, третью. Блаженно закрыл глаза. Раскрыл их, чуть повеселевший, сочувственно кивнул Омару:
- Ничего! Терпеть надо.
Он, безмятежный, сделал новую затяжку.
- Это сказал Цзя И в своей 'Оде к сове'. Был у нас такой поэт. Мечтал принести пользу народу. И умер, оклеветанный, гонимый...
Утро. Ветерок, упругий, ровный, тянет со стороны сада. Заметив легкий дым, скользящий над воротами ненавистного двора (значит, хозяин еще не ушел), озорники сбежались в условленном месте, злорадно предвкушая отменную забаву.
Предводителем у них - Сабир, сын человека, купившего палаточную мастерскую. Видно, дела у них шли плохо, и они вообразили, что их обманули, подсунув малодоходное заведение,- и этот человек терпеть не мог Омара. Олух! Не кисть рисует - рука. Не мастерская шьет палатку, а мастер. Мастерская - всего лишь дворик, стены да крыша. Омар с недоумением наблюдал за его сыном сквозь щель в калитке.
Лет десять балбесу. Пора, казалось бы, чуть остепениться. В десять лет Омар уже читал 'Геометрию' Эвклида. И тайно любил цыганку Голе-Мохтар. А этот, хилый, долгоногий... он в свои десять умом не старше пятилетнего малыша.
Мальчишка запрокинул голову, страстно сомкнул глаза и в экстазе паскудства грохнул железкой о медный таз.
...И тотчас над воротами, сухо трепеща желтыми перьями, с яростным ревом взмыл огромный, глазастый, в черных узорах дракон. Весь судорожно извиваясь, зловеще помахивая длинным пестрым хвостом, он грозно навис над обомлевшими шутниками - и, утробно рявкнув, рыгнул в них из широкой зубастой пасти огнем и зловонным дымом.
- Уходи через сад, там в ограде пролом.- Омар сунул китайцу деньги.- Укройся в караван-сарае. На базар не выходи, пока здесь все не уладится...
С одним из милых шалунишек приключилось заикание, с другим - недержание: он чуть ли не на каждом шагу пачкал штанишки. У третьего - корчи, у четвертого - еще что-то. Бесчеловечно, конечно.
'Эх, учитель! - ругал себя Омар.- Лучше б собрать их всех и вместе с ними и с китайцем склеить это бумажное диво. Может, и утряслись бы отношения? Но... вражда зашла слишком далеко, я был обозлен до крайности. И как их соберешь? Разве папаши и мамаши им разрешат якшаться с человеком, который не ходит в мечеть? Они ореховый пень способны обозлить. Так, что треснет без железного клина и кувалды'.
И - с неизбывной горечью:
- Боже! На что я трачу свой ум, душевные силы... Соседи, потрясая палками, сбежались к Омару. Теперь сбежались...
- Колдун! Злодей! Ты напустил порчу на наших детей. Где твое чудовище?
