просто сбежите, да что тут объяснять!
— Послушайте… Я должен вам сказать, мне недавно один надзиратель сболтнул, так, по-дружески: ты, говорит, нервный стал и дерганый, срок тебе светит большой, я тебя понимаю. А вчера опять: «Что-то мне лицо твое не нравится, ты хочешь кончить с собой?» Ничего вопросики, а? Как вы не понимаете, он же это специально, ему так приказано… Он сейчас меня сюда приводил, вы только посмотрите на него! Меня хотят убить, а сделать так, что это я сам.
Ева посмотрела на часы. В комнате повисла тишина, легкий шорох пальцев Курина по своей одежде напоминал мышиную возню в грязном белье.
— Ладно, — сказала она, собирая бумаги в папку. — Я скажу вам честно, ваше дело очень трудное и бесперспективное. Оно из тех дел, которые расследуются годами, понимаете? Я приду к вам на днях еще раз, посмотрю, что можно сделать. — Ева нажала кнопку вызова.
— Зачем вы приходили? — закричал Курин, как только вошел охранник. — Вы же ничего не спросили по делу, что происходит, кто вас послал?! Почему вы женщина? — кричал Антон Фомич, вырываясь и брызгая слюной. — Зачем вы здесь? Кто из них вам нужен? Я все скажу, все!
На пропускном пункте Ева попросила прислать к ней надзирателя того этажа, где сидел Курин. Она вышла во внутренний двор и оглядывала, закинув голову, решетки на маленьких окнах.
— Звали? — Перед ней стоял довольно старый человек, лицо серое, маленькие глазки, пронзительно черные и любопытные, нос картошкой, большая лысина.
— Я хотела поговорить с вами о Курине.
— Это мальчик из спорткомитета, что ли?
— Вы знаете дела всех своих подопечных? — Ева отметила, что маленькие глазки перестали ее сверлить и забегали по сторонам.
«Еще один со шкурными интересами», — подумала она.
— Ну, как сказать, уж больно он нервный, я уже докладывал… А что надо-то?
— Я сейчас с ним говорила. — Ева говорила чуть приглушенно, она подбирала слова с трудом. Как можно было сказать быстро и внятно незнакомому человеку, что он загонит своими шкурными интересами подследственного действительно в петлю!
— Да что я, не понимаю? — вдруг горячо и тревожно зашептал надзиратель ей в лицо. — Мне до пенсии год, я своим местом дорожу, я и так докладную написал бы, вот те крест! — Он неуловимо быстро перекрестился. — Я его отговаривал, ну куда отсюда сбежишь!
— А он? — сказала Ева, понимая, что своей медлительностью напугала надзирателя: он подумал, что на допросе Курин ей что-то сообщил.
— А он — достань и достань! Я все насмехался над ним: ну будет у тебя этот план, — за такие деньги, что он обещал, можно дом купить, а не план! План — это же не побег, что с ним делать, только что рассмотреть хорошенько и понять, что дело — труба. Нет, правда, была у меня такая мысль даже, написать докладную про этот план и попросить ему этот самый план и дать, чтобы он понял, отсюда нельзя сбежать! Так ведь тоже опасно, отчается — кончит с собой!
— Вы достали этот план? — спросила Ева осторожно.
— Мне год до пенсии. Была такая мысль, была… Купил бы домик у моря, маленький, мне много не надо. Да на плане не улетишь, а кабы нашли у него — мне хана.
— Почему вообще зашел разговор на эту тему?
— А кто его знает. После суда, когда, значит, на доследование отправили, очень он заволновался. Я ему говорю, не нервничай так, тебе еще сидеть и сидеть, да и то не беда, когда-нибудь же будет приговор, а ты уже, считай, и отсидишь все в предвариловке. Ну, он и говорит, нет, мол, мне надо спешить, достань мне план тюрьмы, я тебе заплачу. Много.
Ева с облегчением вздохнула. Она не могла в разговоре спросить, какой план. Это мог быть план чего угодно.
— А допустим… Допустим, что вы бы решились на это. Где бы вы его взяли?
Надзиратель молчал. Он смотрел мимо Евы, глаза его уже не бегали, они застыли, словно выжидая.
— Я человек в этом деле посторонний. — Ева чуть тронула надзирателя за рукав. — Я могу вести его дело, но за порядки в тюрьме я не отвечаю, как и за побеги заключенных, мне просто по-человечески интересно. Давайте подружимся на пять минут, вы мне скажете, где бы взяли этот план, а я потом забуду наш разговор, мне чужих проблем не надо.
— Я работаю здесь двадцать лет, — сказал наконец после долгого молчания надзиратель, — много чего видел. Эту часть тюрьмы — во-он, где следственный изолятор и хозяйственный двор — два раза перестраивали, второй раз все меняли, и сантехнику, и отопление. Народ был в основном посторонний, но сработали плохо, что в первый раз, что во второй. Есть недоработки, то тут потечет, то там. Вызываем их, охламонов, а что толку? Прачечная вообще теперь не работает, сломалась, а на ремонт денег нет, в городскую при больнице возим.
— Спасибо, — сказала Ева неожиданно для надзирателя. Она словно потеряла всякий интерес.
В машине Ева посмотрела на часы. Пока доедет до управления, рабочий день кончится и Волкова, конечно, там не будет.
«Этот лишнего не пересидит», — подумала она и поехала к нему домой.
Дверь ей открыла небольшого роста пожилая женщина. Ева путано объясняла, зачем ей нужен Волков, женщина смотрела на нее снизу, приоткрыв рот. Потом словно очнулась, распахнула дверь и засуетилась. Еву пригласили войти, забрали у нее куртку, сказали, что разуваться не надо, подтолкнули в ванную, дали полотенце и сказали, что через пять минут будут оладьи с вареньем.
Ева ошарашенно смотрела на себя в зеркало в маленькой и захламленной ванной. Потом помыла руки и тихо вышла. Из коридора была видна кухня, маленькая женщина стояла спиной к Еве и хлопотала у плиты. Ева пошла, стараясь ступать неслышно, в комнату. Комната была вся в салфеточках, маленьких декоративных вазочках с искусственными цветами, в плетеных кашпо, отовсюду свешивались разнообразные зеленые растения, весь подоконник был уставлен кактусами в горшочках. Из комнаты вела еще одна дверь, там, вероятно, была смежная комната. И оттуда раздавались странные звуки, как будто кто-то через одинаковые промежутки времени спускал большой и хорошо надутый резиновый матрац. Ева подошла посмотреть.
Волков сидел на небольшом коврике на полу, голый по пояс, подогнув под себя ноги и положив руки на колени. Лицо его было поднято кверху, глаза закрыты. Он равномерно вдыхал и выдыхал воздух, шумно и глубоко. Потом он закрыл лицо ладонями, провел ими, словно смывая что-то с лица, и открыл глаза. Несколько секунд он смотрел на Еву неподвижным взглядом. Потом взгляд его стал осмысленным и вдруг испугал Еву мгновенно появившейся ненавистью.
— Привет, — сказала Ева. — Я так подумала, что ты не задержишься на работе, а у меня важное дело и времени мало…
Волков сидел не шевелясь и не моргая. Потом мышцы на его груди и животе пришли в движение, равномерной рябью сверху вниз.
— Это действительно ты? — спросил Волков. — Или мне мерещится?
— Я только что из СИЗО. Слушай, а можно мне разуться, а то твоя мама…
Волков, не выпрямляясь, подполз по полу к Еве и взял ее ногу за щиколотку. Ева подняла ногу, он расстегнул застежку и очень осторожно снял ее ботинок на небольшом каблуке. Потом посмотрел на нее снизу с таким собачьим страданием во взгляде, что Ева быстро наклонилась и стащила второй ботинок сама. Волков встал, взял ее ботинки и вышел из комнаты. Ева оглянулась. Комната была небольшой и почти пустой. Спал Волков на узком и тощем матрасе на полу, несколько ковриков заменяли, вероятно, стулья. В углу на тумбочке стоял дорогой телевизор, а рядом отменная музыкальная техника. На стене висел плакат в полпростыни с огромными красными иероглифами на белом фоне.
Эта комната испугала Еву. У нее еще была надежда, что меркантильная дурь Волкова со временем пройдет. Но комната говорила, что перед ней человек цельный, хорошо понимающий, что ему надо в жизни. Ева поздравила сама себя с затеянной игрой в дело Курина: перед Волковым нельзя раскрываться, а если судьба его пропустит по профессиональной лестнице вверх, таким, как Ева, придется просто уйти из
