И она первой склонилась к его ногам, коснувшись лбом края накидки. За ней, гуськом, старики. Они целовали подол всерьез, подолгу не подпуская следующих. Остальные, многие сотни, склонившись до земли и подняв над головой руки, раскачивались взад-вперед и тихо гудели.
Это было так неожиданно, что Дмитрий в первый момент растерялся. Но быстро пришел в норму. В конце концов, заветной мечтой его было дожить до дня, когда по команде «Смир-р-но!» перед ним вытянется дивизия, а то и что покруче.
Здесь, пожалуй, на дивизию бы не набралось, но полк был точно. А уж форма приветствия грела душу куда больше, нежели официально принятая уставами Федерации…
Скромником Дмитрий Коршанский не был никогда.
— Я согласен, — широко и радостно улыбнулся он. — Только скажите: куда вести? На кого?
— Хйо-х-хой! — заревели воины.
Словно Предок-Ветер сорвал мужчин с мест, закружил вокруг костра. Засверкали белозубые улыбки, засияли глаза, блестела на солнце лоснящаяся кожа, перекатывались тугие комки мышц, и узоры татуировок оживали, мечась, словно клубки змей.
— Тхаонги… — услышал Дмитрий, и было это похоже на ведро холодной воды, опрокинутое за шиворот в жар-кий июльский полдень. — Ты горд? Вождь дгаа склонился перед тобой!
Гдламини стояла рядом, близко-близко, и глаза ее смеялись. А потом она стала серьезной. И даже хмурой.
— Они пойдут за тобою куда угодно, мой Ди-ми-три, — в первый раз удалось ей произнести его имя примерно так, как сказал бы землянин. — Но помни: чтобы стать нгуаби, этого мало. Нужно еще победить!
ВАЛЬКИРИЯ. Шанхайчик. За полдень 29 января 2383 года
Было в века давно прошедшие говорено неким мудрецом: истинно скажу Я вам: просите, и дано вам будет; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам…[7], и хоть ни духом, ни чохом не ведал о древнем том понимающем человеке вуйк рода Мамалыг, да ведь во все времена умные люди мыслят схоже. Так оно встарь бывало, так ныне есть, так и впредь будет. И впрямь же: много ли толку биться в дверь, кровавя лоб? Постучи покрепче, прикрикни погромче, и отворится она сама собой…
…Широко утвердив тяжелые ноги в высоких, куда выше колен яловых бахилах, стоял старый Тарас Мамалыга, наказной отаман унсов, на самой что ни на есть маковке невысокого взгорка, откуда вся и разом, словно на ладони, видна была осажденная слобода. На хищную, слегка изогнутую карабелю опирался он, и парубки-комбатанты, уже давно залегшие за бугорками в наскоро отрытых окопчиках, с новым, крепко возросшим уважением поглядывали снизу вверх на сурового батька.
А и сам вуйк Тарас, хоть и знал себе цену, не смог бы, пожалуй, сказать, заранее, каковым стратигом себя покажет!
Еще ведь ничего не успело и начаться толком, а полдела уже сделалось, и даже самый неразумный из хлопцев небогатым своим разумом понимал это…
Встрепанное и жалкое, словно малая птаха с подбитым крылом, распласталось вольное поселение Новый Шанхай, утопая в немеряной глинистой лесостепи, и было оно в сей миг более всего схоже с отбракованным ооликом, глядящим на вострый нож и чуящим близкую погибель, да ничем, кроме бестолкового мыка, помочь себе не способным…
Обречен был Новый Шанхай, и никто на целой Валькирии не взялся бы ему помогать. Даже дымы на горизонте, вставшие в ответ шанхайским, мало тревожили наказного. Все равно, иначе как из Сахалинчика подойти некому, больно уж далече, а против сахалинских, на пути их, в яру засада сидит!
Но широко и просторно сердце всякого унса, отзывчиво оно к людскому горю. Человеком, не зверем лесным был старый Тарас. А потому еще до полудня, когда, поснидав с утра, вышли к палисаду, позвал отаман проворного парубка и наказал ему идти к запершимся, погутарить там начистоту.
— Войдешь к ним, Паха, объяви мою волю. Воевать я с ними не собираюсь, а всех, кто есть, порежу без жалости. Сами понимают, пошто. Пусть уж не держат обиды…
Он помолчал, поглядел куда-то мимо чубатого комбатанта, просеял через кулак окладистую бороду.
— Однако ежели хотят по-хорошему, — добавил раздумчиво, — то пускай прежде, чем войдем, соберут детишек, какие еще до тележной оси не выросли, и в поле выгонят. Этих после к себе возьмем, в роды раскидаем. Выкормим. Скажешь: за сие ручаюсь…
Паха тряхнул чубом, пошел по полю, тяжко выдирая опорки из вязкой глины. Хлопцы глядели ему вслед…
— Как разумеешь, батько, отворят? — спросил из-за спины походный осавул, вуйк Ищенок. — Али не отворят добром?
Обернувшись к подручнику, вуйк Тарас мельком осмотрел мальцов-джурок. И остался доволен. Один замер совсем близко, обеими руками бережно удерживая «брайдер», другой, как и должно, пока что стоит в отдалении, с боевой корзиной на поясе. Кивнул. И ответил осавулу, дернув широким плечом:
— Мне разве ведомо, пане Андрий? На всякую долю у всякого воля. Коли люди они, так должны бы о малых подумать. А коли вовсе быдло… — он сплюнул травяную жвачку и нахмурился. — Да не тужи ты, пане Андрий, некуда им уже деваться…
— То-о та-ак, — как бы сомневаясь, протянул осавул Ищенко, подчеркнуто независимо сдвинул шляпу на самый затылок и, не глядя, протянул руку вбок.
Джурка тотчас вложил в растопыренные пальцы молодого и сердитого вуйка короткую, уже запаленную люльку-носогрейку, курящуюся самосадным дымком.
— То-о та-ак, — повторил пан Андрий, затягиваясь до самого пупа, точно так, как делывал вуйк Тарас.
И закашлял навзрыд…
Что-то не нравилось ему. Впрочем, ему во все дни хоть что-то, да не нравилось. Таков уж был он, вуйк Ищенок, а ныне осавул: искал подвоха везде и всюду, даже и там, где все было бы ясно и оолу.
И злился пан Андрий, понимая, что во всем прав Тарас.
Как ни глянь, не было выхода у слободских.
Умения нет. Числом не задавят: на глазок, там, за палисадом, сотни две душ, считая с бабьем, детворой и немощными. А бойцов, коли так, на круг и сотню не натянуть, да еще добро, коль треть из них не сразу спины покажет…
Думы отамана были легки и приятны.
Вот она, перемога, рукой до нее подать! Сотня ворогов, бою неученых да без зброи, против его-то сорока комбатантов!
Тьфу! Плюнуть и растереть…
Наказной плюнул. И растер бы. Но порыв ветра подхватил плевок и разбил о высокую тулью отаманской шляпы. Стереть-то вуйк Тарас ту пакость стер тотчас, однако в очах осавула уловил ехидинку, и настроение враз испоганилось.
Зло щурясь, решил: не откроют, так и детей не оставим. За дерзость! Чтобы впредь не смела сиромашная голь переть с дрекольем на карабели и «брайдеры»! Тьфу!..
Второй плевок оказался куда удачнее. Широкой подошвой вмял отаман жеваную траву в серую глину, подметил во взоре осавула огорчение, и на душе снова полегчало.
Паха же тем временем одолел добрую половину пути к палисаду. Он шел не быстро, воздев над собою пику с нанизанным на острие лоскутом белого полотна.
Вот он уже шагах в сорока от невысокой глинобитной стены, окольцевавшей слободку. Встал. Размахивает прапорцом…
И в этот миг сверху, с кособокой надворотной башенки блеснул беззвучный огонь, за ним второй. Всплыли из бойницы два сизых, тонких, быстро улетучивающихся дыма.
Затрепетал на ветру оборванный пулей белый лоскут.
