битву; комбатанты только и ждали приказа, к тому же десять и еще четыре из двух десятков были родом из Ищенок, а уж эти-то не могли отстать от своего вуйка!
Грянули пистоли с палисада, но кто ж обращал внимание на такую мелочь?.. И рухнули ворота, выбитые не «брайдерами», а попросту, без затей — сапогами, плечами, лбами медными, и завертелась, закрутилась по всей слободе кровавая карусель, где не было никому пощады, и никто не давал пощады, и не глядели убивавшие, кто перед ними — мужик ли, баба ли, а то и вовсе дите малое…
Кровью умылась слобода, но и унсам дорого обошелся порыв; в невесть откуда взявшемся зареве, в вопле и плаче, в блеянии овец и меканий коз метались и рвались тени, и едва ли не все мужики слободские уже лежали враскорячку, порубанные от плеча до пупа, с рассеченными головами и перерезанными глотками, а унсы хотя и не сочли потерь, но видели ясно, что двоим… нет, троим уже не вернуться к родному порогу…
И вдруг все стихло.
Не стало вольного поселения Новый Шанхай, и не было более ворогов. Оставались лишь раненые, расползающиеся по сторонам, но их можно было добивать не спеша, да немногие, вырвавшиеся в поле, но их можно было догнать без труда.
А еще оставался один живой, сжимающий в руке прямой, покрытый дымящейся кровью тесак. Пистолет, только что отброшенный, валялся у ног последнего из тех, кто сидел в осаде, смуглое лицо, перемазанное копотью, казалось совсем черным, и на нем жутко и весело сияли ослепительно-белые крупные зуб. И так ужасен был этот последний, мгновение тому скосивший выстрелом шестого унса, а перед тем зарубивший четвертого и пятого, что хлопцы, только что готовые переть в огонь очертя голову, оробели.
Почему-то сейчас, когда победа была так близка, каждому из них показалось очень страшным умирать…
А Искандер Баркаш, которому уже нечего было терять, шагнул вперед, навстречу невольно отшатнувшимся унсам, вытянул руку со сжатым в кулаке палашом и хрипло, издевательски сказал:
— Ну?
Стало тихо.
А потом пан осавул, шагнув к нему, ответил:
— Да.
Спустя мгновение клинки скрестились, и это был бой, страшнее которого ничего не видели за свою короткую жизнь комбатанты.
Искандер Баркаш умел драться; он владел палашом не хуже, чем пистолетом, а пистолетом едва ли не лучше, чем суперсовременным, невероятно редким и дорогим излучателем «Звяга», и уж кем-кем, а трусом его никто не смел назвать даже за глаза; он знал, что пришло его время, но разве судьба мусульманина не висит на шее его?.. И он готов был ко всему, но не раньше, чем возьмет еще хоть сколько-то жизней!..
Ну хотя бы одну, вот этого волчонка с морозными глазами, нагло шагнувшего вперед, навстречу ему, начальнику департамента здравоохранения и трудовых ресурсов Генерального представительства Компании на Валькирии, навстречу смерти своей…
Он хотел сейчас одного: зарубить волчонка, а там можно и умереть…
Баркаш нанес удар, сильный и точный.
Но палаш почему-то запнулся, пошел вкось, вырубив искры из плашмя подставленной сабли волчонка, и прямо в лицо Искандеру-are хлестнул резкий и звонкий выкрик:
— Натюр де волянтре!
Нет, не зря изо всех отпрысков Унса Пращура считались Ищенки искуснейшими в пешей рубке. Из поколения в поколение, от отца к сыну передавали они тайные навыки владения отточенной до синего звона зброей, и все были обоеруки…
И потому сейчас, правой рукой вертя верную карабелю, а левой ловко подхватив брошенный кем-то из хлопцев ятаган, Андрий Ищенко не размышлял, нанося и парируя удары; руки думали за него, а он только выкрикивал в такт их движениям имена выпадов, контратак и защит.
— Приз де фер! — кричал он, и карабеля, отведя неуклюжий палаш, устремлялась сверху и вниз, за спину врагу.
— Ас-Сайка! — выпевал он, и сияющий ятаган хищно налетал с высоты, норовя рассечь ворожью ключицу.
— Батман! — и клинок ворога ушел вправо, а на груди его появилось красное пятнышко.
— Аль-Баян! — едва успев отскочить, недруг с изумлением покосился на вспоротый локоть…
— Окимацу-но-ками! Гинья!
Вуйк рода Ищенок кричал, не понимая значения чудных и странных имен, кричал просто потому, что так был обучен с детства. Но каждое слово, змеино вышептанное ятаганом, и каждое, по-птичьи прощебетанное карабелькою, звучало именно так, как и должно было звучать, без искажений…
Видно, недаром молил некогда Неназываемого Бога народа своего почтенный рав Аарон-Шмуль Бен-Цви Житомирский о даровании талантов потомству Ривки, дочери своей. Не ведая ничего о давно почившем ребе, потомок его по линии матери был способен к языкам не хуже самого Аарон-Шмуля, толмача не при ком-нибудь, а при Али-Гази, главном евнухе крымского хана…
— Туше! — и еще один кровавый след на груди ворога. И батька своего, и деда, и прадеда — всех превзошел сегодня Андрий Ищенко! Не позволяя супостату приблизиться, он играл с ним, дразнил, издевался; он то выхаживал гоголем, не замечая, то отвлекался вовсе, защищенный двумя металлическими кругами, вертящимися как бы сами по себе. Он подпрыгивал, переворачиваясь в воздухе; он вертелся волчком, пав на спину, а клинки по-прежнему жужжали перед глазами ошеломленного Искандера-аги, уже сообразившего, что ему не дотянуться до чрезмерно прыткого волчонка…
— Панапати раджа памор! Криггенсштюк!
Невероятное творил пан осавул, с каждым шагом измышляя нечто новое, способное потрясти и самого искушенного.
И радостно похохатывал, слушая звон клинков, в далекой своей могиле давно позабытый родом Ищенок предок их по отцу, прославленный от Парижа до Букурешть рубака, ротмистр коронного войска, подкоморий краковский Казимеж Пшенкшетуски, тот самый гоноровый лыцарь, что пленил, приволок на аркане в светлую Варшаву и бросил в грязь пред ясны очи его мосци круля Ржечи Посполитой и всего вельможного шляхетства злого лайдака и здрайцу, самозваного схизматского гетьмана Северина Наливайку…
Звон стоял вокруг, и сыпались искры по сторонам!
А в напоенном веселым сверканием честной стали воздухе витали незримые смертным тени забытых предков, и радовались они, и ликовали, и миловались, неложно гордясь Андрийкою, дальним потомичем своим!
И прощал в тот святой для обоих миг достопочтенный рав Аарон-Шмуль пану Казимежу хоть и не треть, но таки четверть процентов с немалого долга, так и не возвращенного в должный срок, а пан Казимеж льнул к милому ре-бе, горько винясь за тот достославный погром, от которого пришлось Аарону- Шмулю, покинув все — и корчму, и лавку, и дочку Ривку, в одних мягких войлочных туфлях бежать аж до Бахчисарая!
— Пекула ультима дель кабальеро!
Растянули круг пошире потрясенные хлопцы, и встал, ровно вкопанный, опустив долу бесполезный палаш, израненный, исколотый, еле живой Искандер-ага.
Давно уж лежал бы он, разметав руки по глине, найдись у вуйка Андрия хоть малый миг снизойти до жалкого холопа. Но до недобитка ли было сейчас пану осавулу? С противником куда более достойным бился он, и малейшая ошибка могла стоить ему жизни, а всему роду — чести!
— Аль-Баян! — рубила, целясь в плечо, левая рука.
