— Батман де при! — уводила в никуда удар левой рука правая, и тотчас сама вершила отточенный годами упражнений выпад. — Эшпада дос фидалгуш!
Сам с собою уже сражался пан Ищенко, неуклонно оттесняя себя самого к корявому топольку, растущему за спиной. Ни проблеска мысли не было в стеклянных очах его, и буйная память предков, отогнав разум, указывала нужное сражающимся рукам…
Вот тогда-то один из комбатантов, подстукивай зубами, полуспросил вслух, ни к кому особо не обращаясь:
— Зикр?..
И ни один из молодых унсов не оспорил.
Ибо это и был зикр.
Священное боевое безумие затмило рассудок вуйка Андрия, ярость многих и многих поколений всполыхнула в душе, и отныне лишь гибель, своя или ворожья, могла оборвать битву. Нечасто прихватывает унсов зикр, но уж если случается, то вся родня запирается в хате и не выходит, пока человек не проспится…
— Ку д'эрнье!
Вылетел из руки оплошавший ятаган, и жало карабели ожгло нежную кожу на кадыке поверженного пана осавула…
Тогда лишь Андрий и опамятовался.
Отбросил саблю. Сел. Огляделся, стараясь сообразить.
А сообразив, поднялся на ноги, шагнул к понурому, залитому кровью слободскому и хмуро спросил:
— Ну?
— Да, — сквозь зубы выцедил Искандер Баркаш, рукоятью вперед передавая победителю зазубренный тесак.
Он хорошо бился, этот чернявый. Но и побежденный, он вел себя достойно, и это давало ему право на почетную смерть.
Осавул не притронулся к пленнику. Он подождал, пока тот дойдет до невысокого кривого деревца и встанет там поудобнее, затем приблизился, примерился и молниеносным выпадом палаша пригвоздил чернявого к стволу.
— Ку де ль'шаритэ!
Боли не было. Просто ударила в сердце молния. Райские врата, скрипя, растворились перед Искандером-агой, и последним видением бренного мира стал для Баркаша почему-то Проф, напутствующий его бессмысленной, всплывшей ни с того ни с сего из глубин памяти присказкой: «Caesarem decet stantern mori»[8], а потом последняя искра жизни вылетела из тела и угасла вместе с исступленным выкриком:
— Алла-а-ах-акбар!!!
А осавул Ищенко уже впал в беспамятство, и было ему хорошо в блаженном небытии. Лишь единожды прорвалось сквозь уютную одурь, на недолгий час омрачив покой, рокочуще:
— Когда очухается, всыпать дурню три десятка горячих! По пять за каждого хлопца, им загубленного. Стр-ратиг…
«А вот шиш вам в пельку, дядько Тарас, — бормотнул в ответ рокоту помутневший рассудок. — Не будет по-вашему! Я ж таки родовой вуйк, не хуже вас. Не Паха какой-нибудь…»
Порадовался он той мысли, да с нею и змолснил.
Не зная пока, что три дня спустя съедется спешный вуйковский сбор и не только утвердит одностайно приговор наказного, а и добавит еще двадцать канчукив от себя, за ослушание отаманской воли. И вдобавок, вразумления ради, сведут старики вуйка Андрия в рядовые комбатан-ты, определив корзинным джуркой к новому осавулу. К Пахе из рода Збырей…
К ранней зорьке все было завершено.
Полазив по закоулкам, добили унсы раненых, поездив по полю, посекли прятавшихся. И ушли, брезгуя ночевать на побоище.
Когда же стих вдали оолий топот, над краем выгребной ямы осторожно возникло нечто. Пофыркало, поплевало. Огляделось по сторонам. Выползло на берег. И недоверчиво спросило само у себя:
— Cogito, ergo sum?[9]
А затем, пошмыгав носом, само себе и ответило:
— Dum spiro, spero…[10]
ВАЛЬКИРИЯ. Межземье. Дни запуганных троп
— … в строй! Ты! Два шага вперед! Кто ты есть?
— М'улеле оБуту по прозв…
— Отставить! Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь! Встать! Лечь! Встать! Отставить… Кто ты есть?
— М'уле… Ох! Я есть урюк засраный!
— Не понял. Повторить!
— Я есть урюк засраный, сэр!
— Не понял. Повторить!
— Так точно, сэр. Я есть урюк засраный, сэр.
— Ладно. Встать в строй! Ты! Два шага вперед! Кто ты есть?
— Я есть урюк засраный, сэр!
— Молодец. Встать в строй. Ты! Два шага вперед… …Это было невыносимо.
Застонав, Дмитрий засунул голову под перьевую подушку и попытался считать баранов. Ничего не вышло. Н'харо всерьез вошел во вкус и нынче взялся за парней еще до рассвета, благо свободное время наконец появилось.
В общем-то правильно, но как, скажите на милость, можно отдохнуть в такой обстановке? А выспаться просто необходимо, он все-таки не коренной дгаа, умеющий насыпаться впрок на неделю…
Спать хотелось невыносимо, до тошноты. Он ведь, в сущности, и не смыкал глаз с того утра, когда отряд вышел из Дгахойемаро. Шутка ли, четверо суток без серьезного привала, да еще в сельве? А теперь, когда здесь, в гостеприимном Двингагги, есть и время, и место, поспать все равно не дают…
О, похоже, унялся. Ну, спать, спать, спа-а-а…
— …шага вперед! — бухнул, пробив подушку, нисколько не приглушенный ею бас. — Кто ты есть?
— Се с'Секу Ндонг из селе…
— Отставить! Лечь. Встать. Лечь… Кто ты есть?
— Се с'Секу Ндонг из …
— Отставить, урюк засраный! Лечь… Встать…
Еще неделю назад, в родном Дгахойемаро, Убийца Леопардов произносил волшебные слова азартно, с придыханием, вкладывая в них всю душу. Тхаонги велел сделать из вчерашних мальчишек бойцов, не уступающих Небесным-Воинам-Его-Края; он все объяснил и показал, и Н'харо выкладывается, как может, оправдывая высокое доверие. Но даже сам Тха-Онгуа бессилен, если двали туп и никак не желает становиться истинным урюком…
Вот почему в командах, хоть и подаваемых, как положено, голосом резким и отрывистым, сквозило очевидное разочарование во всем: в молодежи народа дгаа, в собственных силах, а в первую очередь — в смысле дальнейшего существования его, Н'харо ммДланга Мвинья, неспособного, как выяснилось, исполнить в точности даже такой пустячный приказ предводителя…
Но он старался, Ваанг-Н'гур свидетель, и каждое слово его играючи проникало сквозь хиленькую, из прутьев плетенную стеночку почетной хижины, предоставленной старейшинами Двингагги для ночлега пришедшего с белой звездой.
