открутить Грине хвостик…
Почуяв грозу в воздухе, Григорий мгновенно испарился, как умел делать только он. И Крис Руби- младший, вернувшись наконец в реальность, обнаружил себя в обществе затянутого в мундир белобрысого гиганта. Поверенный в делах поводил глазами по сторонам, ничего подозрительного не углядел и обоснованно решил, что все эти пегие говорящие свиньи были всего лишь плодом взъерошенного буднями Валькирии воображения, и ничем больше. В конце концов, ну, свинья, ну — начитанная; и что здесь такого? На Периэке, между прочим, Крису доводилось видеть летающих бегемотов…
И глава планетарной Администрации, как выяснилось, вовсе не медведь, бурбон и монстр, а как раз наоборот, человек чуткий, хотя и несколько своеобразный.
С его любезной помощью Руби-младший поднялся на ноги. Огладил помятый пиджак. Несколько минут постоял перед зеркалом, приводя в порядок пробор. Затем обменялся прощальным рукопожатием с Его Превосходительством хозяином кабинета, еще раз уточнив, к которому часу следует наведаться завтра.
И откланялся, заранее зная, что нынешним вечером «Двух Федоров» никак не миновать.
Нет, безусловно, алкоголь — яд, и от него все беды.
Но сегодня Крису Руби-младшему, начинающему юристу, человеку трезвой жизни и строгих принципов, было настоятельно необходимо напиться. И не просто, а — вдрызг. Так, чтобы в приветливый «Денди» его доставили за полночь доброхоты из местных друзей, каковых он нынче обязательно заведет, а в койку укладывала, добродушно пеняя, вышколенная гостиничная прислуга…
Вечер, еще не смоляной, но уже смолистый, встретил Криса мокрым теплом ветерка. Площадь, днем серая и унылая, сейчас вдруг оказалась романтичной, чарующе-загадочной. Даже рекламный щит не слишком бросался в глаза, растворяясь в сумерках, и хмурый верзила на постаменте, похоже, поубавил суровости, став добрее, чем в безжалостном сиянии дня.
Тихо было вокруг и пусто. Ни людей. Ни собак. Ни пышноусых джигитов.
Лишь толпешка сосредоточенных обывателей, общим числом десятка с три, выстроившись в нестройную колонну по два, торжественно дефилировала вокруг изваяния, вразнобой наигрывая на свирельках и время от времени подстукивая в большой, похожий на ободранного слоника барабан.
Состояла процессия главным образом из экзальтированных дам трудноопределимого возраста, еще не бабуль, но уже и далеко не гениев чистой красоты, а в арьергарде колонны фигурировали также и три угрюмых существа мужеского рода, облаченные, словно по уговору, в длиннополые грязные макинтоши, кепочки-восьмиклинки и разбитые кеды на босу ногу. Один из мужиков, толстенький и коренастый, бережно удерживал на весу крупноячеистую авоську, до отказа набитую пустыми бутылками разнообразнейших конфигураций, второй при себе не имел ничего, кроме крючковатого посоха, а третий с трудом зажимал под мышкой увесистую кипу листовок. Лицо его было озабоченно, и он то и дело оглядывался по сторонам, терзая себя поисками потенциального агитируемого.
В центре колонны, опираясь на хрупкие женские плечи, плыл через сумерки внушительный гроб, украшенный бронзовыми завитушками вдоль полированных бортов, и в гробу, удобно умостившись на высоких подушках, полусидел давешний борец за идеалы с мегафоном в руках.
При виде Криса, стоящего на крыльце управы, процессия плотоядно вздрогнула. Движение ее застопорилось, в рядах поимела место мгновенная перестройка, носитель агитматериалов замер в нервной позе пойнтера, почуявшего кровь, а мегафон в руке пропагандиста из гроба, ожив, утробно зарычал:
— Ты записался в Фонд памяти Искандера Баркаша?!!
Мерно топоча, колонна демонстрантов, уже с мужиками в авангарде, рысцой протрусила к крыльцу управы. И замерла в двух почтительных шагах от ступеней.
— Жертвуйте на оказание помощи выходцам из подполья! — авоська в руках толстяка содрогнулась и патетически звякнула. — Ваш вклад в борьбу будет оценен по достоинству. Вместе мы победим!
Видит Бог, располагай Крис Руби порожней тарой, он, несомненно, внес бы ее на святое дело. Увы, увы! Печально вздохнув, толстячок уступил место следующему агитатору к горлану, обладателю пористого, некогда римского носа и до неприличия коротеньких ножек.
— А вот буклеты! А вот плакаты! Полкреда фунт, полтора за кред. Очень выгодно и полезно, — оратор напыжился и внезапно проявил недюжинную эрудицию. — Мы или они, юноша, tertium non datur[31]. Именно так стоит вопрос, и вам придется решать его volens- nolens[32].
Он распахнул пачку листовок веером, и в глаза Крису бросилась, затмевая иные портреты, пышная красотка средних лет, вожделенно рассматривающая солидных размеров вибратор.
— Ultima ratio[33], — прошуршал трибун и главарь, локтем прикрывая агитматериалы от единомышленниц. — Ну че, берешь, а?
Руби-младший усмехнулся. Уж в чем прочем, а в латыни бурсаки из конхобарских юстиц-коллегий могут дать сто очков форы самому Катуллу, и взять конхобарца-сту-диозуса на голый понт пока еще никому не удавалось.
— Aequo animo, дядя, aequo animo[34], — устало поморщившись, парировал Крис. — И вообще, ребята, шли бы вы все ad patres[35].
Мегафон гавкнул из гроба, дамы-активистки зашебуршились, а очки на испещренном багровыми прожилками носу эрудита гневно вздрогнули.
— Так что ж, господин хороший, apres nous le deluge[36]?
— Именно так, — незамедлительно подтвердил Руби, разводя руками. — A tout prix[37].
Подобные диспуты он любил с первого курса и сейчас не без интереса ждал продолжения. Но не дождался.
— Так бы сразу и сказал, — явно утратив желание дискутировать, буркнул коротконогий и отступил в сторону, освобождая дорогу. — Ренегат!
Презрительно отвернувшись от упрямца, процессия встряхнулась и унеслась прочь, оглашая окрестности невообразимой какофонией. Площадь опустела. А поверенный в делах смог наконец спуститься с крыльца и неспешным шагом направиться по булыжной мостовой в сторону «Двух Федоров».
Виктория, одержанная в дуэли интеллектов, приподняла настроение, и пить уже не очень хотелось. В сущности, не хотелось вовсе.
Но Крис Руби-младший, стряпчий, не привык менять единожды принятых решений…
ВАЛЬКИРИЯ. Дгахойемаро. День слияния воедино
— Гъё!
Вскрик, выражающий крайнюю степень изумления, сорвался с сухих губ, и Мэйли, отпрянув от усыпанного цветочными лепестками ложа невесты, простерла перед собою худые руки.
Пальцы ее, изуродованные подагрой, шевелились, торопливо творя магические знаки, отгоняющие зло. Но так велико было изобличенное кощунство, что Великая Мать не могла быть уверена в силе заклятий, и смуглое лицо старухи, похожее на хорошо пропеченный плод, быстро серело, становясь все более похожим на липкий суглинок осенних плоскогорий…
— Ты открыла ему запретное!
Великая Мать дрожала, словно деревце на ветру. За всю ее долгую жизнь и при жизни прежней Великой не бывало подобного. Лишь в давние дни, известные по песням сказителя, запретное девушки дгаа оказалось распечатанным до брачного обряда, и разгневанный Предок-Ветер страшно покарал своих потомков за это: сотряслась Твердь, и вершины выплюнули огненную слюну, испепелившую три селения!
