Кровью преступницы пришлось омыть тогда подножие истуканов, высящихся в Урочище Предков, и сам юноша, оскорбивший обычаи, вскрыл яремную вену распутницы. А сверх того еще семерых девственниц, невинных и юных, удавили по воле дгаанги, прежде чем открылось ему, что народу дгаа отпущен грех…
— Как ты могла, Гдламини?!
Кисточка из мягчайшего пуха, так и не коснувшаяся запретного нечестивой невесты, валялась у ног Мэйли, и кроваво-красные капельки брачного настоя рассыпались по белоснежным свадебным покрывалам, висящим на стенах.
— Так захотела Тальяско, — лицо девушки, возлежащей, широко раздвинув ноги, на низеньком ложе, не дрогнуло. — И так захотела я. Разве я уже не дгаамвами, Мать Мэйли?
Старуха встрепенулась. И расслабилась.
Еще несколько кратких мгновений она продолжала творить ворожейные жесты, а затем, обмякнув, присела на корточки. Лицо ее сделалось отрешенно-задумчивым.
Так захотела Тальяско. И так захотела я.
Есть повод гневаться Красному Ветру, ибо нарушено не просто дггеббузи, но одно из сокровеннейших дгьянь'я народа дгаа. Но и Гдлами права: нет для вождя запретов, ни великих, ни малых, и священные правила, обязательные для низкорожденных, вовсе не таковы для немногих, несущих в себе звонкую кровь Высшего Предка.
А если так, то, быть может, случившееся и впрямь не стоит излишнего трепета?
В конце концов, ничто не вечно под двумя лунами Выси, и некогда жизнь была вовсе не такова, какова ныне. Кто правит семьями дгаа теперь? Отцы, и слово их звучит законом для каждого, а в первую очередь для длинноволосых. Кто управлял народом дгаа прежде? Матери, и в том нет никакой тайны. Они судили спорящих и усмиряли буйных, они наряжали на работы и делили пищу, мужчинам же еда доставалась лишь во вторую очередь, а голос их на совете был неслышен.
Больше того! В те благие дни, когда властвовала над людьми дгаа Вва-Дьюнга, Зеленая Твердь, женщины не спрашивали мужчин, хотят ли они, но властно брали их, и великой честью для иолдоносца считался приказ выстроить хижину для супружеской жизни. И женщина украшала себя венком из гаальтаалей не раньше, чем хижина ее наполнялась лепетом детей, рожденных от разных отцов, ибо разве можно остановить свой выбор на ком-либо одном, не выяснив прежде, какое потомство подарит избранный из многих хозяйке и сестрам ее?
Было так. Было! И хотя Предок-Ветер изменил порядок вещей, опрокинув Вва-Дьюнгу на спину и насильно овладев ею, но память о минувших временах не торопится уходить в небытие. Она жива, она откликается сварливы-ми женскими упреками, когда охотник возвращается из сельвы без добычи, она воскресает в протяжных песнях, что поют длинноволосые, размалывая ручными жерновами зерно.
Ой-ой-ой! Отчего не хотят мужчины дгаа слушать женское слово в совете? Разве нет от пышногрудых пользы?..
Кто мелет муку и готовит пищу? Женщины! Кто собирает в лесу полезные травы, съедобные коренья и насекомых? Опять же они! Женщины приносят в хижины сухие дрова и воду из ручья, женщины засевают поля, полют огороды и убирают урожай, прядут и ткут, делают передники и набедренники, плетут корзины и циновки, варят лечебные снадобья…
Кто, если не женщины, растит детей?
Торжественными кликами провожают люди дгаа уходящего в Высь охотника. Грохотом барабанов — храброго воина. А вслед уходящей жене или матери несутся лишь слезы, ибо уход хранительницы очага — страшнейшее несчастье для семьи!
Если женщина — низшее существо, так отчего же, желая жениться, мужчина обязан уплатить отцу девушки богатый выкуп?
Ой-ой-ой, несправедлив мир…
— Прости меня, мвами… — подняв с пола кисточку, Великая Мать обмакнула ее в глиняную чашу и провела ладонью по животу Гдламини, заставляя ее раздвинуть ноги еще шире, так широко, как только возможно.
— Ай'гья-ай, гьонни-нги, ай-гъю'ай, гьюнни… Вполголоса напевая заклинания, Мэйли склонилась над ложем, продолжая прерванное дело. Движения ее были точны и умелы, рука тверда, и острая раковинка очистила девичий лобок от золотистых завитков, не причинив невесте ни малейших неудобств. Гдламини закрыла глаза и откинула голову на подушку, отдаваясь на волю искусства Великой Матери, и лишь когда нежный пух п'ью невесомо коснулся самого сокровенного, девушка напряглась и еле слышно застонала.
Ей было сейчас удивительно приятно, словно теплый поток лелеял расслабленное тело, унося вдаль. И самую чуточку страшновато, хотя бояться нечего: то же самое испытывали в былые дни и мать ее, и мать матери, и все матери, жившие прежде. И каждая девушка дгаа, входя в возраст любовных игр, знает: придет неизбежный день, когда ее приведут в убранную белыми покрывалами хижину, велят лечь на спину, раскинув ноги, оголят лобок и мягкой кисточкой очистят вход в запретное для единственного из мужчин, который станет с этого дня входить в нее не через дкеле…
Мало радостей в жизни женщины, но в этот день все посвящено ей, и даже отец склоняется перед дочерью, поправляя, по обычаю, гирлянды свадебного венка.
Свадьба — дело всего народа дгаа. Вот почему строгий дггеббузи наложен на проведение их в неурочные дни. Лишь после уборки урожая настает время создавать семьи. Тогда целыми неделями, а то и более, гремят тамтамы над поселками, зазывая соседей на пиршество. Чем больше гостей сойдется за столом, тем больше счастья будет в новой семье, и потому, не скупясь, выставляют отцы женихов и невест все, что накопили сородичи, все, чем богаты погреба и амбары…
Да, для всякой женщины день свадьбы светел.
Но день свадьбы вождя — праздник всего народа дгаа, и лишь вождь вправе, нарушив обычай, назначить свадебный обряд на неурочное время.
Уже накрыты столы. Уже принарядились обитатели Дгахойемаро и люди иных поселений, сошедшиеся на призывной перестук тамтамов. Уже ждет дгаанга, надевший в честь такого дня золотую маску Кве ттуТ'ти Йю, Пляшущую-без-Забот…
Весело будет ныне, ох и весело же будет!
Недаром накануне все женщины Дгахойемаро целый день, не отдыхая, жевали листья и коренья г'бау и сплевывали разжеванную массу в сосуды из высушенной тыквы, заполненные бродящей травой нгундуни. Нынче, перебродив сутки, содержимое сосудов превратилось в острый, горький и невероятно хмельной напиток, дарующий такое веселье, что пить его нельзя иначе, как разбавив наполовину обычным пивом…
— Очнись, мвами…
Синие от татуировок пальцы Великой Матери были так нежны, что Гдлами, сама того не заметив, унеслась на теплых волнах далеко от Дгахойемаро. На поляне, заросшей багряными гаальтаалями, оказалась она, а навстречу ей, из зарослей, шел ее земани, синеглазый и светловолосый, такой, равных которому нет, и не было, и не будет. Он, пришедший с белой звездой, улыбался, и свет улыбки его прогонял прочь злые, терзающие душу мысли о девичьих дкеле, в которые входил он, будучи в походе. Ах, как измаялась дгаамвами в те дни, показавшиеся ей годами! Стоило сомкнуть глаза, и в тяжкой полудреме ей виделось одно и то же: девушки, много девушек, десятки и десятки, и все они нагло, беззастенчиво соблазняли доверчивого тхаонги. Они извивались, они зазывно ворковали, именно так, как он любит, встряхивали упругими грудками, они, забыв приличия, выставляли напоказ пухлые дкеле и даже запретное! И Гдламини никак не могла прогнать их, и не умела заснуть, мучаясь ненавистью к бесстыжим девкам, смеющим посягать на то, что принадлежит ей, только ей, и никому, кроме нее. Так, с ненавистью, опаляющей душу, она и проваливалась во тьму, уже перед рассветом, а проснувшись, неискренне корила себя за глупую ревность. Ведь всем известно, — что нет ничего зазорного для мужчины в том, чтобы откликнуться на зов прелестницы, а избраннице его лишь прибавляется уважения, если ее нареченный любезен не ей одной…
— Гдлами, пора!
Не суетясь, но и не медля, помогла Великая Мать невесте подняться с ложа, стряхнула прилипшие к
