месяцем кровли собора. Ход вел куда-то под него.
— Идем, — вновь сказал герцог.
Эмма не любила подземные ходы еще с тех пор, как вместе с Ролло блуждала по извивающимся подземельям Бретани. Ролло… Казалось, все в ее жизни было связано с ним.
— Идем, — в третий раз повторил Роберт и, видя, что она все еще колеблется, добавил: — Тебе нечего бояться. Я хочу показать тебе главную святыню города, показать, что будет надеждой для всех христиан. И для тебя в том числе.
Проход местами был освещен факелами. Эмма приблизительно догадывалась, что они где-то под одной из башен собора. Где-то, видимо, была подземная часовня, отчетливо слышался красивый хор мужеских голосов, певших литанию. Два или три раза они встретили монахов. Те скользнули мимо, не поднимая глаз, — как тени в черных капюшонах.
Они поднялись по вырубленной в камне винтовой лестнице и оказались в помещении с искусно вырезанными в стене колоннами, поддерживающими соединения выгнутых арок вверху. Часовня теперь была совсем близко, и Эмма различила слова: «Пречистая Дева Мария, возрадуйся». Невольно по ее спине пробежал холодок, особенно когда она различила две коленопреклоненные фигуры монахов перед, казалось бы, пустой стеной. Они не оглянулись на вошедших, и Роберт со спутницей застыли в почтительном молчании. Наконец один из монахов встал. Роберт обратился к нему:
— Простите, отец Гукбальд, что потревожили вас. Но не позволите ли вы нам хоть на краткий миг узреть святыню?
Монах, худой, как аскет, суровый, так и впился взглядом в спутницу герцога.
— Достойна ли эта женщина? Заслужила ли она подобной милости?
— Отец Гукбальд, я для того и привел эту женщину, дабы она узрела святыню и укрепилась в вере.
Монах медлил, всё еще глядя на Эмму.
— Когда ты исповедовалась И причащалась?
Она занервничала, оглянулась на Роберта. Пожалуй, она сейчас и припомнить не могла.
— Что ж, — вздохнул отец Гукбальд. — Тем тяжелее ляжет на твои плечи тяжесть греха.
Эмма вдруг начала мелко дрожать, кутаясь в покрывало.
Суровый отец Гукбальд заговорил:
— Когда-то давно статуе, что ты сейчас узришь, поклонялись еще язычники-друиды, почитая ее, по неведению, своей богиней. Но христиане развеяли их заблуждение, пояснив, что в этом гроте изваяна статуя самой Матери Божьей. Но главное не это. Еще Карлу Великому много лет назад византийский правитель Никифор подарил дивную святыню — покрывало матери Господа нашего Иисуса Христа.
Много лет она хранилась в Риме, но другой наш император, Карл Лысый, дабы укрепить веру франков, привез ее в Шартр. И сейчас ты, несчастная, узришь ее, и мрак, что поселился в твоей душе, рассеется, как туман в лучах небесного светила.
Он сделал жест рукой своему собрату. Эмма так и не поняла, к чему тот прикоснулся, но часть стены, перед которой стояли монахи, раскрылась с тяжелым звуком отодвигаемого камня, отошла и в проеме сверкнул яркий свет.
Эмме казалось, что ее словно обволакивает какое-то тепло. Колени дрожали. Она безропотно повиновалась, когда рука Роберта легла на плечо, и они вошли в освещенный грот подземелья.
Как сквозь сияние, Эмма видела грубый каменистый свод, неровные стены. Рука человека здесь не касалась ничего. Под ногами заскрежетал гравий. Сквозь слезы Эмма видела многочисленные звездочки свечей, висевших над головой светильников. Она чувствовала сильный, почти дурманящий аромат тонких благовоний. А дальше разглядела темную статую из камня со сложенными на груди руками.
— Ее называют Мадонна с черным лицом, — как сквозь сон услышала она голос Роберта.
У Эммы пересохло во рту.
— Пречистая я не достойна:..
Темное изображение глядело на нее. Черты лица сквозь слезы Эмма не могла разглядеть. Но видела ослепительно белые .складки длинного покрывала, струящиеся, облегающие весь хрупкий образ Богоматери.
— К нему редко прикасаются, но взгляни, какая ослепительная белизна…
Эмме казалось, что она задыхается, не смеет вздохнуть. И тем не менее ей было удивительно легко, она была безмерно счастлива.
Эмма не заметила, как опустилась на колени, стала шептать молитву.
— Идем — Роберт властно повел ее к выходу. Опомнилась Эмма лишь тогда, когда они вновь оказались в темном саду. Лицо ее было мокрым от слез.
— Почему?.. — Она вытирала тыльной стороной руки заплаканные глаза. — Почему вы не позволили мне попросить ее?
— Потому что святыня обладает удивительной силой исполнить любое желание. А в том, что ты хотела попросить, слишком много греха. Ты бы совершила святотатство, Эмма.
Несколько последующих дней Эмма только и думала о представшей ее взору святыне.
— Почему ее прячут от людских глаз? — спрашивала она у епископа Гвальтельма.
Прелат сидел у огня, Дуода обкладывала ему припарками распухшую темную кисть руки. Со стороны они отнюдь не были похожи на любовников, приживших четырех детей. Епископ держался с Дуодой холодно, она же явно благоговела перед ним. Гвальтельм повернулся к Эмме.
— Отчего же? Несколько раз в год, в особые празднества, черная Мадонна в белом покрывале предстает пред очи верующих. Из всех концов Франкии сюда стекаются тысячи паломников поглядеть на это чудо и убедиться в непреклонности веры.
Он сурово поглядывал на Эмму из-под густых бровей.
— Роберт и так совершил грех, что позволил тебе встречу со святыней. Герцог, конечно, владыка, но отцов Гукбальда и Мартина мы строго наказали.
Эмма съеживалась под его взглядом. Разве он сам, позволивший слабость не взял на душу грех сожительства? Почему же он не хочет понять Эмму, полюбившую язычника? И все же Эмма чувствовала, что по-прежнему желает победы норманнам, желает вернуться к ним. Душа ее раздваивалась, она желала прихода Ролло и молилась, чтобы он смирился. После увиденного ею чуда христианские чувства словно удвоились, и ей также хотелось, чтобы ее викинг крестился. Она вспоминала его гордую осанку, величественную манеру, гордый взгляд. Смириться для него означало одновременно и поражение, и спасение души. Она знала, что ей это необходимо, понимала, как много это будет означать, но волновалась за него и продолжала желать ему победы.
«Они не убьют его. Он им не по зубам. Но — о, Пречистая Дева! — пусть он уступит, пусть смирится…»
Ее сердце разрывалось на части. Она мучилась, но по привычке скрывала за весельем душевные муки. Пела, болтала с Дуодой. Сама не заметила, как рассказала ей все о себе. У Дуоды были добрые глаза, участливый взгляд. А Эмма в рассказах о Ролло находила себе утешение.
— Он придет за мной. И я вновь буду с ними и с сыном.
Она закрывала глаза, вспоминала тонкую шейку, серьезный взгляд своего ангелочка Гийома. Разве не жестоко было разлучить ее с таким крошкой? Они хотели выкрасть и ее и ребенка. Но порой Эмма была рада, что ее сын у своих. Сейчас именно в Нормандии спокойнее, чем где-либо. Она защищена лучшими воинами в мире. И Эмма вновь и вновь рассказывала Дуоде о Нормандии, о крике «О, Ру!» на дорогах, о справедливости Ролло, о том, какой он там навел порядок, как привел к процветанию некогда опустошенный край.
Дуода слушала, подперев щеку мощным кулаком.
— Надо же, а я слышала о Роллоне лишь худое. Но ведь франкам от него и в самом деле было много горя. Что ж, мужчина рождается, чтобы воевать. Вон мой Гвальтельм — священнослужитель, а какой воин! И этот Ги со шрамом — сам в сутане, но с мечом не расстается. Про преподобного Далмация я и не говорю. Он и пару проповедей не произнес, а вон с плаца не уходит, учит неумелых. С палицей обращается, что я со сковородкой.
И она поворачивалась к огню, пекла оладьи, угощала Эмму. Эмма жевала, сидя с ногами в кровати,
