облокотясь о высокое изголовье, и поучала Дуоду:
— А оладьи у нас пекут не на растительном масле, а на сливочном. Пальчики оближешь. — И она опять уносилась мыслями в Нормандию. — Ах, Дуода, ты не представляешь, какие там края! Какие тучные пастбища, какие полные дичи угодья. Какой сыр готовят у нас! Мягкий, пряный, душистый. А наше молоко и сливки самые жирные в мире. Виноград в Нормандии не родит, зато яблоки у нас поболее твоих кулаков, Дуода. А сидр… напиток из яблок — светлый, пенящийся, душистый. Его готовят в специальных давильнях, и колесо пресса опускает двигающийся по кругу ослик.
Дуода выглядела озадаченной. К этой пленной нормандке она испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, почти материнские, с другой — неприязнь, как к врагу. Ведь ради нее Шартр может подвергнуться осаде норманнов, а ведь почти двадцать лет этот город обходили беды. Были, конечно, войны между самими франками, но норманны… Это самый страшный бич Божий, какой небеса ниспослали христианам.
И когда эта рыжая нормандка с воодушевлением рассказывала о том, какой великолепный правитель ее Роллон, какой он непобедимый воин и сколько у него людей, Дуода начинала говорить, как хорошо укреплен Шартр, какие у него стены, сколько припасено в нем провианта, есть колодцы с питьевой водой, машины для метания камней, сколько у него защитников.
В город даже привезли мощи святого Пиата — покровителя селян. Однако главное, что убережет город, — это чудотворное покрывало Богоматери. Оно способно совершать чудеса. Она сама молилась над ним, когда ее последний сыночек Дюранд слег и все думали, что он уже не жилец. И случилось чудо. Ребенок выжил, ему теперь четырнадцать лет, и он служит пажом при герцоге Роберте в Париже.
Эмма слушала ее, отворачивалась к открытому окну. Разогретый воздух доносил аромат цветущей липы, нагретой солнцем. Все это время стояла удушающая жара, однако за толстыми стенами каменного флигеля женщины не страдали от зноя. Но выходить Эмма решалась лишь к вечеру, когда приближалась ночная прохлада.
Обычно в это время, уже в сумерках, к Эмме наведывался Ги. Дуода с недоумением наблюдала, как эта тоскующая весь день женщина оживлялась и прихорашивалась. Эмма сама себя не понимала. Ги был ей не нужен, но она не хотела отталкивать его. Встречала с неизменной улыбкой.
— Почему ты так глядишь на меня, Ги? — игриво спрашивала она своего бывшего жениха. — Ты ведь стал аббатом, анжуец. Или суассонец? Как тебя величать, если твоя паства теперь в городе Каролинга? Что делаешь ты в Шартре?
— Я здесь из-за тебя.
Она это и сама знала. Его глаза свидетельствовали красноречивее любых слов. Эмма хихикала, отворачивалась. Наигрывала на лире. И вдруг замирала, уходила в себя. Ги не отрываясь глядел на нее.
— Эмма, ты помнишь…
Нет, она ничего не желала помнить. Резко вставала.
— Дуода, подай мне плащ. Ги, ты проводишь меня в город?
В белоснежном, украшенном жемчугом платье и синем легком плаще, который она по-романскому образцу перекидывала через руку и плечо, она горделиво шествовала впереди понурого Ги. Чеканный обруч с навесными жемчужинами обрамлял ее чело, на груди лежали две толстые косы. Ги не отступал ни на шаг. Он не понимал ее, злился, когда она дерзко глядела в лицо высокому полураздетому франку с плутовскими глазами под крутым изломом бровей.
— Меня зовут Хродерав, и красавицам хорошо в моих объятиях. Погляди, какие мускулы! Можешь попробовать.
Ги гневно клал руку на рукоять меча, но Эмма уже шла дальше, смеясь, бросала через плечо, что верит воину на слово.
— Какая грация! — восхищался молодой вавассор в рогатом, как у норманна, шлеме.
— Убери ухмылку, — толкал его в бок приятель. — Видишь, дама смущается, глазки опустила.
— Я просто боюсь споткнуться, — дерзко отвечала Эмма.
Споткнуться и впрямь было можно. И хотя повсюду горели огни, везде, прямо на мостовой, лежали чьи-то тела — воинов, крестьян, беженцев. Меж ними устроились их овцы, ослы, собаки. Город был до отказа забит людьми которых согнали со всей округи и которые, услышав о приближении норманнов, сами спешили укрыться под защитой хорошо укрепленных городских стен. С каждым днем их становилось все больше.
— Эмма, давай вернемся, — негромко предлагал Ги. — Ты привлекаешь всеобщее внимание. Знаешь, что о тебе говорят? Ведь от всех скрывают, что ты и есть причина нашествия, и люди решили, что раз тебя привез Роберт, то ты его наложница, которую он прячет в Шартре от гнева герцогини Беатриссы.
Эмма лишь расхохоталась. Шла дальше. Она чувствовала всеобщее внимание, восхищение, и это доставляло ей удовольствие, притупляло горестное напряжение внутри. Она как всегда получала удовольствие от признания своей красоты. Не будь у нее этих прогулок среди толпы, ее веселость и приступы тревоги и тоски вылились бы в приступ жесточайшей депрессии. С каждым днем ей все труднее становилось держать себя в руках, напряжение спадало лишь при встречах с людьми.
В нижнем городе, возле старого колодца, Эмма увидела облаченного в шлем Далмация. Шлем был не ахти какой, просто круглая шапочка из толстой кожи, но с железным обручем вокруг головы. Однако и в нем Далмации выглядел как предводитель воинства, а не как священник. Эмма знала, что он будет руководить защитой города, что он всегда очень занят. Он никогда не посещал ее в аббатстве, но при встречах неизменно был любезен. В этот раз даже прошелся с ней вдоль нижних укреплений.
— Как тихо и темно, — кивнула Эмма на расстилавшееся за городом пространство. — Ни огонька…
Далмации облокотился о частокол.
— Так и должно быть. Мы всех известили о нашествии варваров. Так что монастыри и селения опустели. Тех, кто не спешил покинуть свой кров, мои люди просто разогнали. Кого — в леса, кого — за стену города. Так что норманнам негде будет пополнить провиант. Земля вокруг Шартра пуста. Я думал вначале и колодцы отравить, да не поможет, раз рядом река.
Так они стояли и беседовали, по сути — двое врагов, но с улыбками на устах.
— Вижу, герцог Нейстрийский нашел в вас преданного пса. — Невольная издевка скользнула в ее голосе. — Сам-то он ушел, а на вас оставил город, на который обрушится основной удар.
Далмации продолжал невозмутимо улыбаться.
— Я не пес ему, я его друг. А что до Шартра, то я вызвался сам. Иные священники покупают свои места или получают по праву высокого родства. Я же свой епископский посох завоюю с оружием в руках.
Эмма уже не слушала его. Глядела в окружающий город сумрак. Было что-то необычное в безмолвии опустевшей местности.
— Вы разогнали всю округу, — вдруг сказала Эмма. — Это означает, что он близко?
У нее вдруг сильно забилось сердце. Далмации отворачивался, начинал рассказывать об оборонных сооружениях. — Довольно, — прерывала его Эмма. — Я неразумная женщина, и вы говорите слишком мудреные для меня вещи.
Напряжение в груди становилось невыносимым. Они хотят заманить ее Ролло в ловушку, они хотят погубить его. Или покорить самого гордого из всех живущих на земле. Роберт утверждал, что ей это на руку, но она не могла не переживать за мужа и его воинов. И не могла не скорбеть, сколько же франкской крови прольется зря.
— Идем, Ги. Я устала.
Далмации глядел ей вслед. Он не сказал ей, что несколько дней назад в Шартр прилетел почтовый голубь, под крылом которого была записка с одним единственным словом: «Свершилось». А это означало, что их план удался и Роллон очертя голову кинулся вызволять жену. Конечно, Далмации ждал еще гонцов, хотя, зная, как быстро передвигаются норманны, не надеялся, что гонцы успеют раньше. Хорошо еще, что на пути к Шартру им придется оставить свои драккары и двигаться посуху, что немного замедлит их прибытие сюда.
