Вышел месяц из тумана

Мысль о том, что он будет участвовать в акции несмотря ни на что, собирая тайком струйку крови в платок, как Чкалов во время своего беспримерного и беспосадочного перелета в Америку, — распаляла, но кровь, как назло, запекалась. Он стоял в нетерпении рядом с Малым и Большим, ожидая, когда из подъезда появятся, выдержав паузу, и остальные. Оттого что на чердаке было сыро, поскорее хотелось на дело. И Большой, передернув плечами, произнес ту же мысль: «Хоть бы добренький порезвее попался!» И когда наконец вышла Нина с чем-то шалым в глазах и какой-то особенной рысьей походкой побежала сквозь них, их как будто не видя, но зовя через двор за летящей собой, они ринулись следом и помчались по Пушкинской вверх, на бегу озирая окрестности. Было поздно и пусто, окна сизо мерцали: все смотрели хоккей, наши делали финнов — не могли их не делать! — рев восторга распахивал форточки и подхлестывал их, как пятерку, у которой Харламов опять на скамье штрафников, а она все равно дерзко рвется в атаку.

Первой будку заметила Нина — телефонную будку, в которой мочился какой-то мудак. И, споткнувшись о то, что увидела, отвернулась, сказала: «Вонючка! Животное! Если трезвый, берем!» И они обошли ее, чтобы стать лицом к будке, а чтоб Нину от будки закрыть. И стояли и ждали, пока парень возился с ширинкой и в связи с облегчением что-то свистел.

Он шагнул на асфальт, коренастый, в зеленой клеенчатой куртке, и, увидев их лишь краем глаза, осекся, достал из кармана кастет. И, сверкнув им, как если бы фиксой для понта, продел в него пальцы — в чем-то синем, наверно, в татуировке, смачно сплюнул и вразвалку пошел, не спеша и как будто бы без опаски. Но опаска была — и она-то манила! — в онемевших плечах, в толстой шее, развернувшей лицо не по ходу, а боком, чтобы если не глазом, то хотя бы небритой щекой ощущать их — сорвавшихся с места, как по свистку, означавшему вбрасывание. Вбрасывание адреналина в кровь, лютых — в дело, дела — в жизнь, жизни — на новый виток, потому что ведь жизнь развивается по спирали, но без помощи человека — по спирали обратно вниз, к первобытности, к обезьяне! И, конечно, кастет и, наверно, наколки… Потому что, когда эти сявки костыляли друг друга — пусть не сявки, раз и этого слова в русском нет, пускай босяки, — ну так вот, когда эти дебилы шли стенка на стенку: алексеевские на павловских, новоселовские на москалевских и так далее, то есть et cetera, — это их, пацанов из культурных семей, не касалось, но на Пушкинской, в центре города, в их районе грозиться кастетом и ссать где ни попадя?! Важно было заставить его побежать. Он же, хоть и прибавил шаг, шел упрямо по выбранному маршруту, не петляя, как это обычно делали добренькие, обнаружив «пять пальцев впридачу», просто шел и прошел уже Пушкинскую насквозь, то есть минимум три остановки, но в трамвай не садился. И уже начинало казаться, что не он у них, а они у него на крючке — за студенческими общагами было кладбище, а за ним начинался район, куда в темное время было грамотней не соваться. Игорь свистнул в три пальца, и Большой его, как сумел, поддержал — парень даже не вздрогнул. Но зато вдруг захлопали окна общаги, каждой дуре казалось, что свистнули ей, кто-то сбросил им — он повис на березе — непомерных размеров бумажный мак, зимовавший, как муха, с ноябрьских до Первомая, кто-то крикнул: «Эй, хлопцы! Заходьтэ до нас. Сегодни в нас танцы!» И это несколько сбило их шаг, потому что Малой оглянулся и, кому-то послав поцелуй, процедил: «То ж Оксана, з-пид Богодухова! Вон в окне». И Большой оглянулся: «Ты шо? Ни-и! Нэвжеж?!» Нина тихо шипела, толкая их в спины: «Ну же, лютики! Ну же!»

И тогда-то он вдруг побежал, но не к кладбищу, а через улицу к арке, лопатки и локти искрили под курткой, и сама она корчилась и пятнилась, точно жаба. Он бежал на отрыв, то есть силы не экономя — не иначе как целил в какой-то проход, — во дворе перепрыгнул через скамью, в три прыжка пролетел над округлым гербарием из, наверно, бархоток и астр, но проехал ботинком по жирной земле, и осел, и кастетом со звоном уперся в пограничный кирпич. Это им помогло наверстать полдвора, и, пока он карабкался на гаражи, Игорь даже успел прихватить на помойке два ящика — им самим и карабкаться не пришлось.

Гаражи громыхали под подошвами пустотой и железом. Парень, если и спрыгнул, то был сейчас рядом, на ничем не засаженном, к гаражам примыкавшем дворе. Весь залитый луной и асфальтом двор был как на ладони! Гаражи без каких бы то ни было дыр и проходов примыкали вплотную друг к другу. Нина с Игорем, Пашка с Малым побежали по ним в обе стороны: парня не было ни на крышах, ни на заднем дворе, ни на дереве, кажется, клене, прилепившемся к гаражам. «Но ведь он не иголка! — Нина первой закинула голову и тихонечко выпела: — Мой дорогой!»

Парень замер в каком-нибудь метре от крыши. Не иначе как с клена он залез на пожарную лестницу — потому что с земли до нее было не дотянуться — и косил на них через плечо. Он, конечно, считал, что они его не заметят, что проскочат сквозь двор и еще добегут по инерции до угла или даже разделятся, чтобы броситься в разные стороны, а теперь он висел и не знал, как быть дальше, и ждал. И они, глядя вверх, тоже ждали — неподвижно, как будто затмения, и какая-то старая женщина с животом, как у сильно беременной, и с дворнягой на поводке вышла вдруг из подъезда и тоже стала смотреть вместе с ними наверх.

На часах была четверть одиннадцатого. Рядом с парнем погасло окно и зажглось чуть подальше. Дворняга, обнаружив какие-то милые сердцу пометы, заскулила, и потащила старуху за поводок к низкой арке, и залаяла в ней, и, услышав короткое звонкое эхо, зарычала. А потом стало снова так тихо, что откуда-то с влажным ветром до них донеслось: «Передача Майорову, передача Старши-нову… Ай-ай- ай!»

И опять гаражи загремели листами железа: у Большого с Малым появилась идея перекурить, и они подбежали и негромко спросили об этом у Нины. И Малой уточнил: «Как психическая атака. Мол, мы здесь, и надолго!» А она прошептала, очевидно от холода передергивая плечами: «Но по-быстрому. Он полезет вот-вот. И мы тоже за ним!» И Большой, затянувшись, кивнул: «Это ясно», — и с тоской посмотрел на покатую крышу.

Луна пробиралась антеннами, как камышами, по привычке ища, в чем бы ей отразиться, но нашла лишь пустые бутылки на балконе последнего этажа и дурацкую куртку из зеленой клеенки. И теперь он висел над двором, как светляк. А потом вдруг, взглянув на них мельком как будто из-под хитина крыла — впрочем, мысль про крыло и хитин, может быть, как бывает во сне, перепутала время и, придя уже после, когда он полетел, оказалась в начале, — дальше все было, точно во сне: животом он уже навалился на крышу, и уже ухватился, наверно, за кровельный лист, извиваясь, немного прополз — и они уже двинулись к клену — и тогда он уперся ногами в изъеденный ржой водосток — водосток же, уйдя из-под ног, развернулся заслонкой…

Он летел и кричал. Нина тоже кричала, но в ладонь, как в затычку. Время будто бы стиснулось в горловине песочных часов, не пуская его и себя — никого не пуская на дно. Он летел, как барахтался в жерле бархана. Игорь вдруг ощутил, что просели колени и что выпрямить их он не может… Малой матерился страшней и страшней — столько слов не могли уместиться ни в минуту, ни в пять — столько лиц и всего остального: красный мак на березе, старуха с собакой, постамент над брусчаткой, их спор и со стертым лицом человек, засветивший его зажигалкой, и какие-то девки в окне, хорошо если девки, а если Оксана?

В горловине песочных часов что-то все-таки хрустнуло. Ветви клена прогнулись под тяжестью тела и крика и забились от ужаса, от облегчения. Он лежал среди лужи — не крови, а просто воды — на боку, не живой и не мертвый, нога без ботинка как будто хотела согнуться и никак не могла и подергивалась, а потом перестала. На втором этаже распахнулось окно, и его потроха — склейки желтой бумаги и зимняя вата — трепыхались на раме. И Малой отскочил и куда-то пропал, Игорь было подумал: он рванул от мужчины в окне и от женщины в нижней рубашке на балконе над ним — но потом оказалось другое. Нина крикнула: «Люди! Надо скорую! Срочно! Он живой! Он упал с самой крыши! Только что!» И, схватившись за голову в бигуди, эта женщина закричала: «Матерь божья… сейчас! Я сейчас!» — и рванулась с балкона, наверное, к телефону. А мужчина сказал: «Геть с маво гаража! От я зараз!..»

А они бы и так все равно побежали. Три листа протокола лежали в кармане, а в другом был платок, весь в крови… а давно ли вы знаете потерпевшего?., вы с покойным, конечно, знакомы?., нет? убийство носило ритуальный характер? Либерман и Гаркавич евреи, по отцу вы ведь тоже — Бутовский, еврей? — Но, Порфирий Петрович! — Повторяю, милейший, признаете ли вы…

Они спрыгнули с крыши. Нина плакала в кепку, Игорь взял ее за руку, но она не хотела идти, она выла, заткнув себе рот ее грязной подкладкой. А еще они ждали Малого, он сидел возле ящиков и дристал под железную дверь гаража.

«Лютых не было, я и… их не знал и не знаю! — вдруг сказал сквозь икоту Большой. — Мы с Малым