(
Особенно если это — удары сердца другого человека. Или воробья в ладони — их учащенность, их, животных, более быстрый бег мимо равномерно расставленных вешек — еще более стремительный, чем наш, — куда уж, казалось бы, более!..
Если это пьеса, а это — ремарка, автор же этой пьесы, по замыслу автора, я — то: сцена погружена во тьму. После чего я умолкаю и жду. После чего в тексте возникают страницы чистейшего черного цвета.
Роль фиксатора, фиксирующего ничто. Черное на черном.
Когда радостно-телесные меркантильные греки вычли из жизни все живое, они получили то, что имею сейчас и я. Смерть как нежизнь. Логично, арифметично. Но бездарно же!
Неприятно, что вычеркнуть из этого уже ничего нельзя. Но замолчать в пустоте — значит исчезнуть. Раствориться. Сжечь дневники и записные книжки, собрать по друзьям и любимым письма, и в тот же костер с фотографиями вкупе — карточки из поликлиник, военкомата, РЭУ, но их еще выкрасть надо. А тиражи? Один «новомирский» чего стоит! Как сладко, однако, засосало под ложечкой. Оттого ли, что наследил, оттого ли, что подтереть все разом надумал… Меня не было, не было — меня уже нет. Есть сорок пятое мартобря. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… Он — наше все. С ума, сума, сумма… Я мечтал быть книгопродавцем спичек.
— Геша? Геша!
— А… Аня?
— Ты не знаешь, как здесь зажечь свет?
— Анюша!
— Свет зажги!
— А знаешь, я здесь рассказчик. Меня назначили. Я сейчас буду говорить: вошла Анна, синея глазами.
— Это не пьеса.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Послушай, найдешь выключатель…
— Я боюсь обмануть твои ожидания.
— Если найдешь выключатель или волшебное слово, то сразу не зажигай. Сколько мне может быть лет? Сейчас! Сколько?
— Вошла Анна, молодая женщина без определенного возраста.
— А себя ты насколько сейчас ощущаешь?
— На три с плюсом.
— У мужчин это бывает в шестьдесят!
— Если бы ты от меня не шарахалась, я бы тебя приголубил и все бы тебе рассказал.
— Бюст на месте.
— Упругий?
— Нормальный. Почему ты сказал, что ты — рассказчик?
— Это так.
— И о чем, интересно, рассказ?
— Я констатирую происходящее.
— Констатируют, Гешенька, смерть. Вот я и думаю, если он умер, мы теперь, что же, не живые и не мертвые?!
— Вероятнее, он умирает. И в его агонизирующем мозге…
— А мог он вот только что написать:
— Но это, Аннушка, не роман!
— Роман. Да вот беда: не наш с тобой! Ума не приложу, с чего бы это ты — здесь!
— Значит, с чего бы это
— Только бы он не окочурился!
— Анюш, во-первых, это могут быть черновики, во-вторых, попытка экспериментальной прозы…
— Я душу свою опорожнила! Какой эксперимент?
— Когда же ты успела? Аня!
Она молчит. Она уверена, что этот роман о ней. О ней и о нем. Мне ли не знать, кого бы она хотела здесь встретить?
— Аня!
Ее нет. Не притаилась же.
— Анюша!
Но зато есть несколько страниц. И пусть я окажусь дурак дураком, пусть параллельно, на этом же листе уступами ускользает вниз неведомый мне диалог Ани с ним (я знаю его имя, мне не нравится его имя) — я буду анализировать то, что знаю. Всем прочим оставляю возможность наслаждаться игрой несоответствий. Но ведь ее еще надо суметь организовать. А по силенкам ли, коллега? Скажи мне, кто твой герой, и я скажу тебе, кто ты. А я не Леверкюн, и не Лужин, и не доктор из одноименного ему романа. Я вообще не понимаю, как можно было вообразить, что я отделю свет от тьмы. Или я не затем здесь, коллега? Повторяю, я только лишь констатирую. Впрочем, иногда я пишу стихи. Неплохие, но и не настолько хорошие, чтобы… Я очень хотел написать рассказ о том, как человек сочиняет стихотворение. И на срезе дня, как на срезе пня, проступают годовые кольца. Это должно было быть гениальное стихотворение. Но вот его-то я написать и не смог.
