Вышел месяц из тумана

позабытых, небывших иль бывших в раю.
Две козявочки клейкой травы на краю
не смогли расползтись и создали семью.

И все-таки я попытался смешать эти строки, их варианты, их вязкую, точно пахота, черную вязь — с какофонией уж такого прозрачного летнего дня — с криками детей за окном: а Максим выйдет? отдай! бабушка, она не отдает; с маминым пересказом последней серии мексиканского сериала — по телефону подруге: и ты не можешь себе представить, Лиза, что сделалось с Игнасио, когда она ему это сказала, а бедная его мать, ах, Лиза, почему все дети вырастают такими неблагодарными?..— с новыми подробностями обстрела сербами Сараево, с увещеваниями «купить себе немного Олби», с криком жены, вычитавшей в газете, что купленная мною вчера немецкая тушенка содержит кишечные палочки…— и ничего не осталось, день проглотил его целиком. Я, наверное, слишком ворсисто и плотно…

— Это — белочка, Томусик. Здравствуй, белочка!

— Не истери.

Очень близко — два голоса — мужской и женский.

— Говорила мне мамочка: не пей, сынок, козленочком станешь! — мужской, насмешливый и хриплый.

— Семка, а ты одет или в чем мамочка родила? — женский звонок и брезглив.

— Я в тараканах, Томусик. Такие суки бега по мне устроили. У, звери.

— Может, хватит симуляцией заниматься?

— Я занимаюсь ассимиляцией — делом всей моей жизни.

— Конечно! В массе-то вы, евреи, не пьете! Вы для этого себя слишком любите!

— Ну хоть кто-то же в целом свете нас должен любить?! Вот мы, Томусик, и делаем это за всех, между прочим, за вас! А ты голая, что ли?

— Я вообще еще словно не вся здесь.

— У-я! Ты мне снишься! Во бляха-муха! Интересно, к чему-то томусики снятся? — он, кажется, потягивается и почесывается. — Проснусь, расскажу. А ты не спи — замерзнешь!

— У меня в шестом «В» мальчик есть — все какие-то таблетки противоракетные изобретает. Может, он их мне в столовой подсыпал — когда я пошла за горчицей?!

— Ты — глюк! Не более того! Но и не менее того — увы!

— Севка дохнет от его сочинений.

— Всевочка! — вдруг нежно выпевает он.

Я знаю это имя. Аня его не произнесла — она его там сейчас произносит. Возможно, что оно пишется уже на второй половине этого листа. Сшивая нас, переплетая, брошюруя… Как это пошло!

Светает?

Я начинаю видеть эту парочку. Мы, кажется, сидим в лодке. Я — на носу, они — на корме. В одной лодке — незамысловатый такой троп.

Ани нет. Мы не плывем. Мы, кажется, на берегу. Я почти ничего не вижу. Привстаю и сажусь:

— Геннадий.

— От Геннадия слышу, — гундосит Семен, голова — на коленях. Он, что ли, в трусах? Волосатые ноги…

— А вы, собственно, кто? — На Томусике скучное синее платье… Света больше и больше!.. Нос у нее картошечный, взгляд настырный…

— Я? Литератор.

— Вы? Это вы?! — она привстает и грузно оседает, коротконогая и плотная.

— Я отнюдь не тот, за которого вы меня…

— Но это — ваш роман! — кричит она.

— Вы Семена разбудите.

— Откуда вы знаете его имя? — она ликует. — Это — ваш роман!

— Уверяю вас, не мой!

— Но вы пишете романы?

— Рассказы и повести. Кстати, мою повесть о Блоке «Причастный тайнам» вы могли читать.

— Причастный тайнам — плакал ребенок о том, что никто не придет назад. Нет, удовольствия не имела!

Семен уже сполз на дно и сладко посапывает. На нем не трусы, а шорты.

Вокруг же — дно озера или моря. Рыже-красные звезды, сухие водоросли и, будто редкие гребенки, скелетики рыб. На белесом песке. Пустыня дна. Испитая чаша. Жизнь, ставшая гербарием. Пространство прошедшего времени.

— Какой-то бассейн для психов! Если будем себя вести хорошо, он и воду нальет! — и вдруг, решительно перебравшись с кормы на срединную скамью, она упирается своими толстыми коленями в мои. — Геннадий! У вас есть план действий?

— Планом это назвать трудно. Но я думаю, что мы должны быть друг с другом предельно, беззастенчиво откровенны. У нас нет иного выхода.

— Абсолютно согласна! Во-первых, определимся с идейно-художественным направлением. Романтизм и символизм как явления, завершившие свой исторический путь в девятнадцатом и, соответственно, в начале двадцатого века, отметаем. Вы согласны! Что мы видим вокруг себя? Типичный пейзаж Сальвадора Дали. О чем это нам говорит!

— Ну не так, чтобы уж Дали, — я бормочу, она не слышит, не расположена!

— О том, что автор находится под безусловным влиянием сюрреализма. Однако незакрепленность этого направления на нашей почве, по сути же, полное отсутствие корней…

— Хватит ля-ля, мужики, — бормочет Семен, не приходя в сознание.

— …вселяет надежду, Геннадий! Тем более что предыдущий текст…

— Вы читали? Вы читали его и молчите?!

— Я не читала. Я рассказывала, как все было на самом деле. Это был чистой воды реализм, хотя и не без влияния того, что в современной западной литературе принято именовать «потоком сознания». Безусловно, традиционный, классический реализм, тем более его социалистический вариант, нуждается в некотором обновлении. И я могла только радостно приветствовать…

— Тамара! Умоляю! Просто текст!

— Что — мой рассказ? Поток — весь, целиком?!

— Весь. С самого-самого начала.

— Но так не бывает. Даже у сюрреалистов.

— Ваш второй рассказ — пусть только в мелочах, в каких-то проговорках — неминуемо будет отличаться от первого. Очень может быть, что автор этого от вас и ждет.

— С какой целью?

— Не могу знать!

Мы долго и упрямо смотрим друг на друга. Ее узенькие губы съежены подозрением:

— Нет, вы знаете! И потому вымогаете. Итак, меня хотят уличить во лжи!

— Клянусь вам!

— Вы сами же проговорились, сказав про проговорки!

— Ладно, проехали. А Всевочка вам доводится кем?

— Мужем. Вы с ним знакомы?

— Нет. Но это единственное имя, которое я здесь услышал.

— Я очень счастлива в браке, хотя, поверьте, что это, ох, как непросто быть женой такого человека.

— То, что вы назвали потоком сознания, и было повествованием о вашем непростом счастье?

Ее глаза блуждают по необъятности ее колен: