4. Из дневника Сергея Кабанова
С чего начать? Как говаривал не помню кто: «Где найти начало того конца, которым оканчивается начало?» Ведь в принципе, каким бы неожиданным ни стало случившееся, для каждого из нас все началось значительно раньше. Не окажись мы на борту «Некрасова», и жизнь продолжала бы идти своим чередом. А на нашем месте, скорее всего, оказались бы другие.
А может, и нет. Корабль мог немного задержаться в пути, или, наоборот, чуть прибавить ход, и тогда мне не пришлось бы писать эти строки.
Впрочем, теперь это уже не имеет никакого значения. Все равно никто из нас не в состоянии объяснить в этой истории хоть что-нибудь. Сплошные домыслы, кое-как скрепляющие факты на живую нитку, да и сами эти факты попахивают чем-то сверхъестественным. Ученых-то среди нас нет. Хотя уверен: окажись они на борту, толкового объяснения мы не дождались бы и от них. А хоть бы и дождались, исправить случившееся не в нашей власти. Гораздо важнее осознать сам факт, и, исходя из него, обдумать, что же нам делать дальше?
И все-таки для каждого из нас в отдельности все происшедшее — злая шутка ополчившейся против нас судьбы. Есть сотни способов провести отпуск. Нужно, в конце концов, иметь достаточно денег, чтобы провести его в морском круизе, а деньги эти сперва еще заработать. И это в стране, где, честно трудясь, будешь едва-едва сводить концы с концами, где давно не работает большинство предприятий и почти ничего не производится, хотя продается что душе угодно.
Не стану говорить за всех, но для меня эта история началась задолго до злосчастного круиза. Вернее, еще не сама история, а мой путь к ней. Ведь я никогда не собирался становиться моряком, да и вообще пускаться в какие-либо странствия по волнам. Но пошутила судьба, незаметно нанизав на свою нить бусинки пустяковых, на первый взгляд, происшествий. И ничего не предвещало, что мне суждено вляпаться в такую переделку.
Родился я у моря в тех краях, что ныне волею все той же судьбы неожиданно стали заграницей. Детство мое прошло в портовом городе. Отец был капитаном рыболовного траулера, и видел я его не особенно часто. Рейсы тогда длились по полгода без захода в зарубежные порты. Шесть месяцев бултыхания где-нибудь в Северном море или Атлантике, раскачивающая под ногами палуба, ни нормального отдыха, ничего!
Зная это по рассказам отца, я никогда не болел морской романтикой, понимая, что плавание — просто тяжелый труд, и рано усвоил фразу, которую частенько любил повторять отец: «Хорошо море с берега, а корабль — на картинке». Вдобавок в детстве мне попалась «Цусима» Новикова-Прибоя, и описания гибели моряков, не имевших времени выбраться из отсеков, оказало такое влияние на мою впечатлительную и неокрепшую душу, что мне до сих пор становится не по себе, когда я думаю о толще воды под днищем любого корабля.
Каждому — свое. Я не считаю себя трусом. Никогда не боялся летать, вообще любил высоту, с удовольствием прыгал с парашютом, ни разу не был уличен в трусости на войне. Плавать я умею неплохо, но когда дело касается кораблей…
Уже по одной этой причине мне никогда не пришло в бы голову отправляться в какой-нибудь морской круиз. Чтоб за мои же деньги меня же и утопили, как несчастных пассажиров «Титаника», «Нахимова», «Эстонии»!? Правда, в годы моего детства до двух последних трагедий было еще очень далеко, как и до многого и многого другого. И тем не менее я мечтал стать танкистом, летчиком, писателем, ученым, конструктором, музыкантом — кем угодно, но только не моряком.
Мне было четырнадцать, когда умер отец. Смерть настигла его на вахте в порту. Инфаркт. Такая преждевременная смерть не была для моряков редкостью — неподалеку от отца на том же кладбище лежат многие его однокашники по мореходке.
А еще через три года подошла к концу школа, и я оказался перед выбором: что дальше? Детские мечты о славе успели тихо скончаться, пришло понимание, что гениальности во мне ни на грош, разве что кое-какие способности, плюс кандидатская по дзюдо да разряды по парашютному и планерному спорту. Какое-то время я еще колебался между авиацией и десантом, но все же рискнул, уехал в Рязань, и началась обычная курсантская, а затем и офицерская жизнь.
Война на юге шла уже не первый год, и я не питал на ее счет почти никаких иллюзий. Почти — потому что невозможно до конца представить весь этот бессмысленный ад, не побывав в нем. Но я уже прекрасно знал, что это наш Вьетнам, и никакая победа нам не светит. Победить там можно было лишь одним способом — истребив все население и овладев совершенно безлюдной территорией. Но это уже не наш метод.
И все же я пошел туда с готовностью. Если служить, то служить всерьез. Мое место, как офицера, было там, где свистят пули, а не в спокойном захолустном гарнизоне. К тому же я был уверен, что это необходимо нашей стране. Если уйдем мы, туда войдут американцы, а мало ли их баз уже разбросано вдоль наших границ?
Я не праздновал труса, хотя и не совершал небывалых подвигов. Ходил на операции, прикрывал конвои и уничтожал банды до тех пор, пока меня не вывезли — в госпиталь.
Был разгар недоброй памяти перестройки, мои товарищи уходили из чужих, пропитанных смертью и ненавистью гор, а я валялся в палате среди таких же раненых, зубоскалил с сестричками, запоем читал начавшие обильно выходить книги и пытался понять, куда же нас несет вихрь нескончаемых перемен…
А нес он явно не в ту сторону. Страна разваливалась, и где-то постоянно лилась кровь. Нас то и дело бросали исправлять просчеты политиков, а потом оказывалось, что наше появление в этих «горячих точках»— тоже просчет. Но политики оставались безгрешными, а козлами отпущения становились мы, будто появлялись там исключительно по своей инициативе.
Нет, я и сейчас готов служить России, но именно России, а не ее косноязычному президенту, который давно перестал понимать, куда он ведет страну. А тогда мы оказывались виноваты в любом случае — и исполнив приказ, и не исполнив его. Да и никто не мог мне толком объяснить, во имя чего мы должны влезать в не касающиеся нас больше дела на стороне одних своих бывших сограждан против других, тоже бывших, и кто именно определяет нужную сторону?
Короче, я ушел из армии, и нисколько об этом не жалею. Возможно, вся моя служба была ошибкой. А впрочем, теперь уже все равно…
Сделанного не исправишь, и сейчас я вспоминаю прошлое с одной лишь целью: окинуть мысленным взором дорогу, которая неожиданно завела меня сюда. Поступи я в какой-нибудь гражданский ВУЗ — и никогда бы ноги моей не было ни на «Некрасове», ни на любом другом самом распрекрасном корыте. Кем бы я ни стал, по своей воле я ни за что бы не отправился ни в какое морское путешествие.
Всем служившим знакомо то довольно неприятное ощущение перехода к цивильной жизни, когда из мира нередко нелепых, однако четких в своей категоричности команд попадаешь в мир почти полной свободы. Никто уже не говорит тебе, что надо делать, а что — нет. Все — абсолютно все! — приходится решать самому. А главное — как жить дальше? Не говоря о быте, человеку нужна еще и работа, та самая работа, которая дает средства к существованию, и которой вдруг стало катастрофически не хватать.
После долгих мытарств мне удалось устроиться начальником охраны в одну из мелких частных фирм. В этой должности я худо-бедно прокантовался пару лет, пока случайно встретившийся сослуживец, бывший когда-то замполитом нашего полка, а теперь всерьез ударившийся в большую политику, не уговорил меня возглавить телохранителей Лудицкого.
Охрана депутата и по совместительству президентского советника оказалась делом до неприличия легким. Никто не собирался устраивать на него покушений. Зачем? Политики редко прибегают к такому способу устранения конкурента, а родным мафиозным структурам это сто лет не нужно. Госдума с ее пустым многословием, бессмысленными дебатами и прочими игрушками для взрослых, насколько я могу судить, крайне редко затрагивает интересы крупных деловых людей, а если такое и случается, то проблемы стараются решать полюбовно. Поэтому и служба моя была больше проформой. Обычная работа телохранителем у человека, который никому не нужен, и которому практически ничего не грозит. Ходи спокойненько за ним следом и принимай соответствующий вид. Лафа, одним словом. Живи и радуйся.
Радоваться, конечно, я не радовался, но жил — не тужил. Частенько мотался со своим шефом по
