машины) помчалась по широкому шоссе, дорога то шла между высоких, поросших густым кустарником склонов, то, вырвавшись из них, вбегала в узкое ущелье, прорезанное прозрачным горным потоком, где молодые женщины стирали белье, то подымалась на округлое плато, откуда открывалась панорама заснеженных вершин, и, снова спустившись в долину, бежала вдоль тучных пастбищ. Навстречу мчались легковые машины и грузовики, люди приветственно махали руками.
Неожиданно из-за поворота нашим глазам открылась долина, от красоты которой у меня перехватило дыхание. Пейзаж казался ненатуральным — ощущение было такое, словно он написан кистью художника идиллического семнадцатого века.
Долина, со всех сторон замкнутая зелеными холмами, с розовеющими фруктовыми деревьями в цвету, была почти идеальной круглой формы.
Ее пересекала речка с двумя рядами тополей по берегам, их стройные шеренги уходили далеко-далеко и скрывались в ущелье между островерхими скалами.
Дома были словно из сказки: белоснежные стены, террасы, зеленые ограды. И кругом сады, сады… В самом центре возвышалась церковь — изящное строение с крестом, устремленным в неправдоподобно голубое небо. И всюду — на террасах, на стенах, во дворах — виднелись клетки с певчими птицами. Казалось, я даже слышу, как прозрачный воздух наполняется симфонией радости, хотя фильм был немой.
Машина с кинокамерой подъехала к калитке одного из домов. Во дворе светловолосый мальчуган лет десяти качал рукоять насоса. Заметив машину, он выбежал ей навстречу. Камера крупным планом показала мокрое личико, огромные черные, широко расставленные глаза, нос с легкой горбинкой и ямочки на щеках и на подбородке.
— Это я, — раздался в тишине голос Агвиллы.
Мальчуган протянул руки к камере и, видимо, завладев ею, стал снимать сам, потому что в неожиданно качнувшемся кадре появился человек лет тридцати с худым лицом индейца и смеющимися глазами. Он погрозил мальчику пальцем и, обернувшись к дому, что-то крикнул.
Дверь дома отворилась, и на пороге появилась женщина.
Я не любитель пышных сравнений, особенно когда речь идет о красивых людях или красивых вещах, но должен признаться, что красивее этой женщины я никогда не видел. Она была олицетворением Красоты. Платье из тонкой ткани подчеркивало совершенство фигуры. А лицо… Возможно, именно такой представлялась Вагнеру Изольда, когда он создавал своего “Тристана”: тяжелые золотистые волосы, свободно спадающие до пояса, лучистые голубые глаза, резко очерченные сочные губы. И ямочки… От нее исходила такая стихийная сила, я бы сказал — энергия любви, что, несмотря на побитую, холодную пленку и расстояние в два с лишним десятка лет, даже меня окатило горячей волной восхищения.
— Мама, — прошептал Агвилла. — Мама…
Об этом нетрудно было догадаться — хотя бы потому, что она передала свою красоту сыновьям. Женщина держала на руках малыша, как две капли воды похожего на нее. Он тут же соскользнул наземь, подбежал к камере и, широко улыбаясь, уставился в объектив.
— Алехандро, — объяснил Агвилла. Камера описала полукруг и нацелилась на ворота. За воротами стояла машина — небольшой пикап, из тех, на каких индейцы привозили в Америго-сити овощи на базар. В те времена, когда простые люди еще покупали овощи… Из машины выпрыгнул пожилой человек. Когда он приблизился, мне почудилось, что я вижу двойника Агвиллы, только постарше.
Тот же рост, размах в плечах, такие же черные пронзительные глаза, орлиный нос, над покатым лбом грива седых волос. Он шел величавой поступью, но без тени позерства: величавость исходила из самой сущности этого человека.
— Мой дед, — сказал Агвилла. — Великий Белый Орел. Тогда он был вождем нашего племени.
Камера запечатлела мирную картину. Возле домов играли ребятишки, по улицам проходили индейцы, в небе плыл воздушный змей с длинным пестрым хвостом.
Агвилла продолжал: — Кампо Верде, наше родное Зеленое поле, одно из последних убежищ, какие удалось сохранить племени после того, как правительство согнало нас в резервации. Здесь мы чувствовали себя почти как в райском саду. До того, как человек познал зло.
— И это зло, — вырвалось у меня, — явилось в образе нефти.
Как бы в подтверждение моих слов на экране возникла нефтяная вышка, возле нее суетились люди.
— Да, — подтвердил Агвилла. — Именно так. В долине нашли нефть. Исключительно богатое месторождение неглубокого залегания. Мы не успели опомниться, как на наши улицы, участки, даже в дома хлынули бурильщики…
Камера, должно быть из какого-то укрытия, выхватила вышку, потом задержалась на высоком русоволосом человеке в рабочем комбинезоне, который, судя по всему, руководил бурением.
— Эдуардо Мак-Харрис, — бесстрастным голосом произнес Агвилла.
Ни за что на свете не узнал бы я в этом человеке того Мак-Харриса, с каким меня недавно свела судьба! Лишь вглядевшись внимательнее, уловил в его походке ту характерную морскую “развалку”, которую президент “Альбатроса” сохранил до сих пор.
Новые кадры. Нефтяные вышки выросли в самом центре поселка.
Камера показала группу индейцев, молча наблюдавших за работой. Впереди стоял Великий Белый Орел, рядом с ним Доминго Маяпан с женой. Объектив долго следил за их озабоченными лицами, но вот вождь племени выступил вперед, подошел к Мак-Харрису и стал что-то говорить ему ровно, спокойно, с присущим индейцам достоинством. Мак-Харрис, почти не слушая, продолжал отдавать распоряжения рабочим. И так как Великий Белый Орел не умолкал, в раздражении схватил его за рубаху, что-то крикнул в лицо и оттолкнул. Старик зашатался, споткнулся о железные трубы и упал навзничь.
Агвилла сказал: — Дед пытался объяснить Мак-Харрису, что Кампо Верде — резервация, и просил, чтобы здесь не бурили скважин.
Со стороны шоссе показались бульдозеры, Огромные машины вытаптывали цветущие сады, валили заборы, с корнями выворачивали деревья, устремлялись на хрупкие стены жилищ. Один за другим оседали дома, рухнула церковь. Индейцы стояли вокруг и все смотрели, смотрели на жуткую картину разрушения…
Вскоре в долине появились брезентовые палатки, перед ними белье на веревках, костры для приготовления пищи, играющие на траве дети.
Агвилла сказал: — Около года наше племя тщетно пыталось остановить разрушение Кампо Верде. Великий Белый Орел ездил в Америго-сити, добился приема у правительственных чиновников, получил письменные заверения, что новые скважины бурить не будут. Но кто мог остановить Мак-Харриса? Это железный человек.
Кампо Верде сочилось нефтью, и “Альбатрос” становился все богаче, могущественней и беспощадней. Наши люди, покинув разрушенное родное гнездо, строили временные поселения, но вскоре покидали и их в поисках средств к пропитанию, переселялись в окрестные пуэблосы, обойденные нефтяной “благодатью”. Многие же оставались работать на скважинах. В том числе и отец.
Камера снова показала знакомый дом. Во дворе Великий Белый Орел беседовал с сыном, одетым в брезентовый комбинезон. Ева, приунывшая, похудевшая, но по-прежнему красивая, кормила Алехандро. Неожиданно калитка распахнулась, вошел человек в форме и вручил Великому Белому Орлу конверт.
Старик вскрыл конверт, прочитал письмо и замахал руками.
Здесь последовательный кинорассказ прерывался. На экране замелькали черные пятна, кусок неба, качающиеся деревья, ползущие бульдозеры, бегущие люди.
Агвилла сказал: — Люди Мак-Харриса заметили меня и кинулись ловить. Хотели отнять камеру, били, но я вырвался и все-таки успел еще кое-что снять.
“Кое-что”… Он успел снять гибель дома с зелеными дверями и окнами. Хотя изображение порой было не в фокусе, можно было разглядеть бульдозер, ломающий стены и дымовые трубы, домашнюю утварь и клетки с певчими птицами. Великий Белый Орел в бессильной ярости колотил кулаками по бульдозеру, словно это могло остановить стальную махину, но водитель, ухмыляясь, продолжал свою разрушительную работу. Старик все-таки исхитрился, вскочил в кабину и стащил бульдозериста на землю. Завязалась рукопашная схватка, в борьбу вступил Доминго Маяпан, но подбежали люди в форме и быстро справились с двумя непокорными индейцами. Доминго отшвырнули в кусты, а Великий Белый Орел остался лежать среди развалин родного дома. Показался разъяренный Мак- Харрис. Увидав встрепанного водителя и лежащего старика, он вскочил на сиденье, нажал на педаль и проехал по телу поверженного вождя. А затем по развалинам дома…
— Так погиб мой дед, Великий Белый Орел, — с горечью сказал Агвилла. — Последний вождь последнего свободного племени. От горя и ужаса перед увиденным руки у меня тряслись, но я не выпускал камеру и запечатлел его смерть… А позже, той же ночью…
На экране ночное небо и языки пламени над Кампо Верде. Горит нефтяная вышка, суетятся какие-то люди, в них стреляют из ружей и пистолетов.
— Было темно, и мне удалось снять только это… — продолжал Агвилла. — Люди Мак-Харриса стреляли в каждого, кто пытался приблизиться к пожару, и я испугался. Но отец не испугался, он был там, это он поджег нефть.
Был там и Мак-Харрис, сражался с огнем голыми руками. Там он и оставил правую руку и изуродовал половину лица. Наутро я переборол страх и снова взял в руки камеру. Спрятался во рву, меня не заметили. Я снимал и снимал до тех пор, пока… Смотрите, сеньор Искров, смотрите внимательно и вспомните эти кадры, когда вновь встретитесь с Мак-Харрисом.
Вcе, что я увидел вслед за этим, навечно врезалось мою память. Белые палатки, кострища перед ними, женщины, готовящие пищу, дети. Со стороны сгоревшей вышки приближаются люди. Лица почернели от копоти, комбинезоны обгорели, у некоторых повязки на голове и руках. Шествие возглавляет Мак- Харрис. Голова у него обмотана бинтами, виден только один глаз. Грудь и правая рука до самого плеча тоже забинтованы. В левой руке у него обсидиановый нож — из тех, что продаются в магазинах сувениров. Когда-то индейские жрецы пользовались ими для жертвоприношений. Все прочие тоже вооружены. Они идут решительно, не останавливаясь, все ближе к белым палаткам.
И когда остается шагов десять, открывают стрельбу. Стреляют хладнокровно, тщательно целясь, в женщин, детей, стариков. Те кричат, бегут. Кто-то падает, кто-то корчится в конвульсиях. Из палатки выбегает Ева, видит стреляющих людей и, раскинув руки, загораживает вход, словно защищает кого-то внутри. К ней приближается Мак-Харрис. Взмах левой руки — и обсидиановый нож по самую рукоятку входит в грудь женщины. Она раскрывает рот в предсмертном крике и падает навзничь, а Мак-Харрис наклоняется над ней, двумя ударами крест-накрест вспарывает грудь и запускает руку в зияющую рану… На этом фильм оборвался.
— Дальше я снимать не мог, — почти шепотом произнес Агвилла.
— Потерял сознание. Он вырвал сердце у нее из груди.
Анди выключил проектор, зажег свет. Я сидел, боясь шевельнуться, не решался взглянуть на Доминго Маяпана. Перед глазами застыла страшная картина: женщина с рассеченной грудью… Анди глухо сказал: — Мама своим телом защитила меня. Ведь это я был в палатке, у нее за спиной. И только вечером,
