бы для тебя горы свернул, в лепешку бы расшибся… А так придется, видимо, расшибить в лепешку тебя.
Он огляделся в последний раз в поисках пути к отступлению и увидел, что через площадь, направляясь к ним, ленивой походкой движется еще один милиционер. Этот выглядел постарше Ерохина и был гораздо крупнее. Кобуру он носил не на бедре, а на левой стороне живота, как эсэсовец. Лицо у него было загорелое, широкое и прямоугольное, как полуторный кирпич. Баклан понял, что момент упущен. Этот здоровяк не станет раздумывать и сразу же примется палить из своего табельного пистолета. До него метров двадцать, и пули, второпях выпущенные с такого расстояния, могут попасть в кого угодно…
Видимо, его намерения каким-то образом отразились на лице, потому что старший сержант Ерохин вдруг подобрался и торопливо отступил на шаг, потянувшись рукой к поясу.
– Все, все, – поспешно успокоил его Баклан. – Пройти так пройти. Куда идти-то?
Ерохин открыл рот, чтобы ответить, но ему неожиданно помешали. Какая-то располневшая тетка, имевшая самый простецкий, вовсе не столичный вид, вдруг налетела на сержанта, как грозовая туча.
– Ты чего к нему пристал? – возмущенно спросила она, тесня Ерохина своим далеко выступающим вперед бюстом. – Чего привязался, спрашиваю? Чего тебе надо? Какие еще документы? Ты что, не видишь, инвалид он, в Чечне контуженный. Кто его такого с документами из дому выпустит? Потеряет ведь! Да он уже и потерял, вот в Москву его везу, правду искать, а то у нас ничего не добьешься…
Ошеломленный этим напором сержант растерянно отступил еще на шаг, дав тетке возможность втиснуть свой массивный бюст между ним и Бакланом.
– Паспортный режим… – начал он, но тетка не дала ему договорить.
– Ну что ты заладил про паспортный режим? – перебила она. – Потерял он паспорт! Я же тебе человеческим языком объясняю. Сын это мой, ясно? Коля он, Николай. Дроздовы наша фамилия. Вот тебе мой паспорт, читай, убеждайся. – Господи! – в ее голосе вдруг послышались слезы. – За что же мне такая мука? Насилу ведь его живого дождалась из Чечни этой распроклятой, насилу выходила, травами отпоила, на руках выносила… И ни пенсии, ничего… А теперь вот еще тут прохода не дают, господи! Сами небось тут отсиживались, а сыночка моего.., кровиночку…
Теперь она уже рыдала в голос, шумно сморкаясь в мятый носовой платок, который извлекла из рукава.
«Вот черт, – подумал Баклан, – что за притча? Сумасшедшая какая-то… Не может же, в самом деле, быть, что я вот так, мимоходом, наткнулся на собственную мать? Или может?..»
Он с сомнением посмотрел на широкую, туго обтянутую ситцевым платьем спину. Поверх платья, несмотря на жару, была надета бледно-лиловая кофта, голова повязана нейлоновой косынкой, словно тетка собралась в церковь.
Никаких родственных чувств Баклан к этой женщине не испытывал.
Сержант неловко переступал с ноги на ногу, для вида листая сунутый ему теткой паспорт. Лицо у него было растерянное. Второй милиционер наконец приблизился и остановился рядом, засунув большие пальцы обеих рук за ремень и выставив вперед округлый, на вид казавшийся твердым, как пушечное ядро, туго обтянутый серым живот.
На его плечах были погоны со старшинскими лычками.
– Ну, что тут у вас? – лениво спросил старшина. – Что за шум, а драки нет?
Продолжая стесненно переминаться, сержант объяснил ему, в чем дело. Старшина окинул равнодушным взглядом сначала тетку, которая все еще громко всхлипывала и трубно сморкалась в свой платок, а потом стоявшего столбом Баклана. Он побарабанил пальцами по ремню, пожал плечами и сказал:
– Чечня? Да отпусти ты их, Ерохин. На кой черт они тебе сдались?
– Паспорт… – заикнулся было сержант, но старшина уже махнул рукой и повернулся спиной.
Сержант вернул толстой тетке ее паспорт, снова поднес правую ладонь к уху, то ли отдавая честь, то ли желая почесаться, деревянным голосом пожелал счастливого пути и двинулся следом за старшиной, который уже удалился на приличное расстояние.
Тетка повернулась к Баклану, и тот с некоторым изумлением увидел, что глаза у нее на самом деле покраснели, распухли и блестят от самых настоящих слез.
Продолжая всхлипывать, утираться и сморкаться, тетка кивнула Баклану, приглашая его следовать за собой, и направилась к привокзальному скверу. Только теперь Баклан заметил объемистую хозяйственную сумку, из которой доносился запах чего-то жареного.
Они опустились на скамейку в тени пыльных привокзальных лип, и Баклан поспешно закурил, чтобы скрыть неловкость и немного приглушить многократно усилившееся чувство голода.
– Спасибо вам, – сказал он стесненно. – Выручили.
– Терпеть их, дармоедов, не могу, – ответила тетка совершенно спокойно. Эта перемена казалась особенно странной, потому что из глаз и носа у нее все еще текло, как из прохудившегося крана. Она почему-то убрала платок обратно в рукав и достала из карма на кофты другой – поменьше и почище, аккуратно отглаженный и сложенный квадратиком. – Развелось их, как тараканов, шагу ступить не дают. А вот в Беларуси, говорят, их еще больше. Я, грешным делом, даже представить такого не могу… Тебя как звать-то, солдатик?
– Не знаю, – сказал Баклан и развел руками, в одной из которых дымилась сигарета. – Не помню.
– Ой, врешь, – сказала тетка. Она вдруг подалась вперед, вглядываясь в лицо Баклана своим распухшими от слез глазами. – Да нет, не врешь. Значит, не подвела меня моя сила, верно я угадала…
– Какая сила? – спросил Баклан. «Точно, чокнутая, – подумал он. – Ничего себе компания!»
– А ты не сомневайся, солдатик, – словно прочитав его мысли, сказала тетка. – Ты тетку Тамару за сумасшедшую не держи. Я, милок, с десяти лет в таборе живу, меня старые цыганки мно-о-огому научили. Я людей насквозь вижу, а уж если на руку посмотрю, так и вовсе всю подноготную могу рассказать.
Баклан ощутил сильнейшее желание уйти, но, подняв голову, увидел на противоположном конце площади обоих милиционеров. Идти было некуда.
– А скажите, – обратился он к тетке Тамаре, – вот вы там, на площади, плакали… Да у вас и до сих пор глаза красные. Это как – тоже ваша сила или что-то другое?
Тетка вдруг расплылась в улыбке, сверкнув золотом зубных протезов. Она покопалась в рукаве, выудила оттуда влажный носовой платок и сунула его под нос Баклану.
Баклан инстинктивно отпрянул.
– Да ты не бойся, – сказала тетка Тамара. – Ты понюхай.
Баклан осторожно потянул носом. В ноздри ему ударил резкий, отдаленно знакомый запах, на глаза мгновенно навернулись слезы. Он непроизвольно шмыгнул носом и затряс головой.
– Понял, – сказал он сдавленным голосом. – Я такой чувствительный!
Тетка Тамара расхохоталась, убирая платок обратно в рукав. Смех у нее был резкий, неприятный, – Ай, хороший парень! – сказала она. – Есть хочешь? Или это ты тоже не помнишь?
– Рад бы забыть, – в тон ей ответил Баклан, – да не получается.
– Ай, молодец! – сказала тетка Тамара и раздернула «молнию» своей хозяйственной сумки. Запах, не дававший Баклану покоя в последние пять минут, усилился во сто крат, сделавшись просто нестерпимым.
Через минуту Баклан держал в одной руке ломоть ржаного хлеба с ветчиной, а в другой – зажаренную индюшачью ногу с золотисто-коричневой корочкой.
Тетка Тамара ела сваренное вкрутую яйцо, посыпая его солью из стоявшего на разложенной вместо скатерти газете спичечного коробка, и время от времени искоса поглядывала на Баклана. В такие моменты глаза ее оценивающе прищуривались, превращаясь в две черные щелочки. Баклан ел, ничего не видя вокруг, на его заросших темной щетиной скулах перекатывались желваки. Тетка Тамара экономно кусала яйцо и украдкой улыбалась.
Она была довольна.
