— например, после каждого выпитого стакана вина, — осознаешь себя новой, обновленной сущностью; с другой же — это надежный тормоз, предотвращающий, — например, путем самоосознания, — смерть от обжорства. Хотя все это и случается, конечно. Рефлексия — не панацея от идиотизма.
Собственно, вся теория так называемого эстетического и духовного удовольствия, или наслаждения априорно разработана многочисленными последователями во имя сохранения человека, как вида. Чтобы отвлечь, — иногда под страхом смерти! — это существо от самоуничтожения путем постоянного испытывания натурального самопожирательного удовольствия, в котором оно меры не знает. И даже, переходя в его естественную противоположность, отвращение, и к себе в том числе, — быстренько это состояние доводит до предельных границ и возвращается к противоположной противоположности, теряя на этом пути остатки самосохранительных инстинктов, отбрасывая всю навязанную извне мораль. И, втягивая в губительную воронку, образующуюся вокруг такого жизнелюбивого индивидуума, большое число адептов гедонизма, сам гедонист издыхает по какой-либо из причин, которых множество: будь то алкалоиды, излишние калории, венерические заболевания, заворот кишок или травмы при передвижении тела, не умудренного достаточной координацией.
Гедонизм! Вот одно из основных определяющих качеств животного существа, именуемого человеком. Дай ему все и забери лишь страх, во всех его формах, — и увидишь монстра, невиданного доселе никем. Кроме разве Всевышнего. Но это сделать достаточно сложно. Во-первых, «все» — это все равно мало. А во-вторых, отсутствие страха есть признак почти полного отсутствия разума, а это еще одна проблема. Весьма, весьма труднорешаемая.
Музыкант затушил огрызок сигары, допил коктейль и, вытащив жевательную резинку, скатал ее в шарик.
— Люди изначально несчастливы, — продолжил он, — из-за отсутствия идеальных условий для гедонистического существования при неработающем разуме, чтобы душу не травил. А он травит! Он инородное тело — гедонисты это чувствуют. Многие, очень многие специалисты духовной коррекции пытались и пытаются его остановить. То есть — не думать. Вроде бы очень просто. Но не тут-то было. Суметь остановить разум — слишком большая роскошь для сверхэгоцентрического сознания. А именно оно, такое сознание, и пытается скинуть с себя этого паразита. Иногда это удается. Но пока не решена проблема обратного процесса. Тут гарантий нет никаких.
— Понятно, но страшновато. Лучше расскажи, что мы будем есть на ужин.
— Ага! А ведь это все та же тема! Молчу, молчу, — замахал руками Музыкант, глянув в глаза Бэтти. — Ужин так ужин.
Они долго читали толстое меню, которое принес упитанный японец, постоянно уточняя у него ингредиенты того или иного блюда; наконец выбрали, и через полчаса лифт поднял в номер два подноса. Запах был изумителен. Откупорив бутылку шампанского из Франции, Музыкант произнес тост: «За Веру вообще и твою — в частности!» Бэтти робко улыбнулась в ответ и добавила: «За Свободу навечно!» Они выпили вино и накинулись на фирменные блюда центральной Японии. Спустя минут десять Музыкант вставил все-таки слово:
— Но одно из любопытнейших эссе магистра Бобергауза, — проговорил он, жуя крылышко фазана, обмакнутое в креветочный соус, — это идея противофазного человека.
— Какого-какого человека?.. — переспросила Бэтти, расправляясь с филе морской змеи.
— Противофазного. Как бы тебе это объяснить... Это термин из физики. Ну, скажем, противоположного в самом глубоком смысле. Ну, так вот. В момент появления младенца на свет в этот же миг определенный старец умирает. Не всегда, правда, старец, но это уже проблемы младенца. И вот, если жизнь и смерть считать своими противоположностями, то есть противофазными состояниями, то это с точки зрения младенца старец умирает, с точки же зрения старца — умирает младенец. Что же дальше? А тут происходит самое любопытное. Они оба живут нормальной жизнью, но повторюсь — противофазной. Да, забыл добавить: это все один и тот же человек. Просто раздвоенный по фазам. Ну, так дальше. Старец постепенно молодеет и грустит с годами о том, что придется уйти в мир иной. Зрелые, умные годы уходят, он все молодеет и молодеет, и скоро наступит неизбежная смерть от молодости. Он видел смерть соплеменников. Жуткая вещь.
Бэтти чуть не подавилась своей змеей и уставилась на Музыканта:
— И как же это происходило?
— Да все, как у нас, только с точностью до наоборот. И напомню: не происходило, а происходит. Ну, дожил он до стадии эмбриона при полнейшей умственной деградации — и его захоранивают там, в том месте, откуда явится молодой человек нашей фазы мира. Уточняю: он превращается в обыкновенный, извини, сперматозоид. Все, как положено, 23 хромосомы. И тут система мира для конкретного человека меняет фазу. Он сливается, — безо всякой борьбы, замечу, — с яйцеклеткой (все остальные — подставные. Она ждала только его), и вперед — к новой жизни после смерти. Но — уже в противофазе. В нашем мире. Слияние с яйцеклеткой — это и есть настоящий день рождения человека.
—
— Ты пойми, Бэтти: они — это мы. Они не могут видеть нас, а мы — их. Их мир противоположен по жизненным циклам, но они — это мы. И как ты считаешь: намного ли лучше чувствовать себя старой, больной, умирающей развалиной, как в нашем мире? Я думаю, мы равны в своих эмоциональных представлениях о смерти.
— Ну, тогда ответь на любопытный вопрос. В нашей версии мира все ясно: прожил сколько нужно — и умер. Но что-то я ни разу не встречала покойников, начинающих постепенно молодеть. А? Или наоборот, медленно исчезать с глаз, и чтобы оставалось пустое место, — они-то там уже...
— Опять ты на те же грабли. Да пойми же: покойники не могут подниматься и ходить, или что- либо еще делать. Они — мертвая ткань, вернувшаяся в природу, чтобы накормить других. Покойник — это уже не человек. Это его останки.
— А где же человек, которому предстоит такая долгая жизнь в обратную сторону?
— Он уже там. Здесь его труп. Есть понятие — «нулевой переход». Ну, это где одна фаза кончается, а другая начинается. И он через него ушел. Вернее, его дух. Теперь уже противофазный дух. Тело-то его там ждало давно. Но только если у нас человеческое существо медленно-медленно развивается и ползет к свету кое-как, то в той фазе, как полной противоположности, он уже полностью развит, максимально развит, хоть и очень стар, — и начинает медленное, омолаживающее его сближение со смертью и с самим собой.
— Зачем?
— Чтобы встретиться. Естественно, не физически. Как ты можешь в чистом поле встретиться с самим собой? Маразм! Встретиться и передать ментально друг другу определенную информацию...
— Какую?
— ...Очень важную, если они идут к этому полжизни. И все. Их функция выполнена, и они начинают расходиться и умирать. Ну, я имею в виду момент их встречи — это ровно половина жизни, и после обмена информацией жизнь каждого начинает идти на склон. Апогей пройден. В этом и был весь смысл. В апогее.
Бэтти задумчиво повозила вилкой в своей тарелке:
— Так Бобергауз не уточняет, о чем общаются противофазные души?
— Естественно, уточняет.
— И как такую встречу можно констатировать?
— А никак. Констатация тут неуместна. Но каждый человек один раз в жизни чувствует этот момент и понимает: дела пошли под гору. Вершина пройдена. Он, возможно, никому ничего не скажет, но поверь, все поймет. Могу лишь добавить микроскопический нюанс: это все касается лишь мужчин.
Бэтти вскинула ресницы:
— А женщины? Что же с ними в той фазе?
— Да нет, я имел в виду встречу во времени и передачу данных. У женщин своих проблем хватает,
