повредит. Его руки дрожали. Волнение старпома передалось и мне. Что же, так я и буду в приличном обществе отказываться от выпивки, чтобы все считали меня больной?! Я думаю, чуть-чуть можно. Я подняла стопочку, чокнулась со старпомом и пригубила коньяку. Вскоре в моей груди разлилась теплая волна. Старпом пересел на мою сторону и снова разлил коньяк по стопкам. Мы выпили, и после этого его руки перестали дрожать, но лицо стало краснее обычного. Как же он стар, подумала я, разглядывая глубокие морщины, перерезавшие лоб и почти седую, но аккуратно, волосок к волоску, уложенную шевелюру.
— Я, наверно, кажусь тебе очень старым, — будто читая мои мысли, произнес Царев, — хотя мне только сорок шесть лет. Хотя действительно я очень старый и очень одинокий человек. Я обещал тебе, Катюша, на время похода стать твоим отцом. Но в тебе столько жизни, столько женской притягательности, что я чувствую, что не могу без тебя обходиться, меня тянет к тебе как к женщине, извини.
Царев неуверенно накрыл своей заскорузлой ладонью мои покрасневшие от кухонной работы пальцы. Голова моя слегка кружилась, все произошло так неожиданно. Конечно, Царев мне тоже уже был дорог, как защитник, как опекун, но его мужское обаяние на меня не действовало. Я осторожно высвободила руку и слегка отодвинулась. Царев плеснул мне в стопку следующую порцию коньяку, а себе на этот раз налил в стакан. И тут я поняла, что совершенно спокойно, без всякого насилия над собой могу отодвинуть стопку. Может, беременность тому причиной? Как же я забыла о ней! Вот замечательный повод отклонить притязания Царева, не задев его мужского самолюбия. Однако признаться в своем интересном положении тоже было нелегко.
Царев осушил свой стакан и убрал бутылку в шкафчик. Некоторое время мы молчали.
— Что ж, Катерина, насильно мил не будешь. Понимаю. — И тут же с легкой пьяной навязчивостью добавил:
— А может, у нас сладится? Может, чертенок, — Царев намекал на мои похожие на рожки вихры, — скрасит жизнь одинокого капитана?
Я погладила Царева по рукаву кителя и сказала, что мое положение не позволяет мне ответить на его чувства: я беременна. Весь хмель мигом слетел с него.
Он уставился на меня с непониманием в глазах.
Ну да, подтвердила я, беременна. Но его это не должно беспокоить, с работой я справлюсь. Срок у меня маленький, только-только. Живот еще не скоро будет заметен, если только в обратном рейсе чуть- чуть. Царев потер глаза пальцами, будто хотел избавиться от соринки.
С этого дня старпом стал регулярно посылать на камбуз еще одного помощника, но больше экскурсий по судну для меня не устраивал, и его отеческая любовь ко мне заметно пошла на убыль. Зато укрепилась моя дружба с Машей, соседкой по кубрику. Как-то раз мы, с удобством расположившись на ее койке, болтали о том о сем. Мы чувствовали себя просто и по-домашнему уютно, несмотря на то что за толстым стеклом иллюминатора темнел бескрайний Индийский океан. Но постепенно сквозь темноту начал пробиваться легкий свет, и, наконец, мы увидели картину: плавная мертвая зыбь, а на ней дрожит серебристая лунная дорожка.
Может, на меня подействовала луна или я устала таиться, но я рассказала Маше, как я попала на судно, и призналась, что меня зовут Катей, а не Галей. Маша покачала головой, и ее распущенные на ночь длинные волосы колыхнулись по моей щеке.
— Ну ты и партизанка, целый месяц скрывала.
Ну да ладно. А скажи, у тебя со старпомом серьезно? Он такой необыкновенный. Прежде его ни с кем не замечали. На берегу, может быть, только не на корабле. А знаешь, Галка, тьфу, Катька, он ведь холост. У него квартира отдельная в Краснодаре, с машина. В прошлом рейсе радистка одна по нему сохла, да все напрасно. А на тебя он запал.
В ответ на Машкину тираду я призналась и ей, что беременна и что старпом как мужчина мне не нужен.
Тут обсуждение перешло в новое русло: кто отец ребенка и что я собираюсь делать с ребенком — оставлять или избавляться.
Маша обсуждала возможные выходы вполне профессионально. Она сказала, что если срок мал, то можно сделать кое-какие расслабляющие мускулатуру уколы и избавиться от беременности.
Вспомнила известные ей примеры из своего опыта, в том числе собственного: моторист ее был женат и даже не обещал оставить семью. Я не могла принять решение. С одной стороны, ребенок мог бы стать обузой, и появление его на свет автоматически порождало много проблем. Но с другой…
Возможно, беременность глушила мой рассудок, и инстинкт продолжения рода брал верх. Я уже начала испытывать любовь к этому живому комочку, зреющему под моим сердцем. Я погладила свой живот, еще плоский и мускулистый.
Наш сухогруз уже неделю шел вдоль берегов Африки. Невозможно было скрыться от палящего зноя стоящего в зените солнца. На палубе оно пробиралось сквозь кожу, выгоняя из нее литры пота.
Камбуз являл собою душную парилку, кондиционеры то и дело ломались. Я чувствовала себя чертовски скверно: есть не хотелось, только пить, пить. Но тепловатая безвкусная вода не утоляла жажды. Я стала замечать по утрам отеки под глазами: ямка, вдавленная пальцем в щеку, исчезала не вдруг. Маша сказала, что виной тому беременность. Почки не справлялись с двойной нагрузкой: развитием ребенка и изнуряющим водоворотом влаги в организме.
И однажды случилось непоправимое. Я кипятила на плите молоко и, как это часто случалось со мной, прозевала его. Увидев вздыбленную белую пену, я метнулась к огромной кастрюле и резко сместила ее к краю плиты. Тут же почувствовала сильную боль в животе. Я согнулась пополам, и все закружилось перед моими глазами. На какое-то время я потеряла сознание. Когда я очнулась тут же, на полу камбуза, я увидела над собой встревоженное лицо Маши, а за ним — растерянную физиономию моего шефа Завьялова. Оказалось, именно он обнаружил меня на полу и вызвал помощь. Маша сделала мне какой-то укол, и мне стало немного лучше. Но тут я почувствовала, что подо мной растеклась горячая лужица крови. Мне стало неловко перед Завьяловым.
— Ну что уставился, — превозмогая боль, прошипела я. — Уйди, Завьялов, прошу тебя.
Тут я почувствовала сильный толчок в пояснице, затем резкий спазм внизу живота выплеснул новую порцию крови. Следом комок тошноты подкатил к горлу, и меня вырвало. Теперь мне было не до Завьялова. Сквозь затуманенное сознание я слышала звуки какого-то мельтешения вокруг, чьи-то голоса, команды. Потом сильные мужские руки приподняли меня и уложили на носилки. Я плыла на носилках по каким-то коридорам, и совсем невообразимо меня поднимали по трапу: мне казалось, что вот-вот меня уронят. Медблок находился на верхнем ярусе надстройки.
Наконец меня переложили на медицинский топчан, и матросы ушли. Вскоре появился и молоденький врач. Его с трудом отыскали. Он плескался в душе и не подозревал, что срочно нужна его помощь. Теперь он быстро осмотрел меня и поставил диагноз: внематочная беременность. Учитывая непрекращающееся обильное кровотечение, он объявил, что мне необходима маленькая операция.
— А как же ребенок? — слабым голосом спросила я.
— Девочка, твоя жизнь в опасности, — строго изрек врач.
Маша уже звякала в соседнем операционном блоке какими-то инструментами, готовя все необходимое для хирургического вмешательства. Врач насвистывал себе под нос какую-то мелодию, что, как ни странно, успокоило меня: не будет же он свистеть, если дело серьезное. Спустя полчаса они оба помогли мне подняться и переместили на операционный стол.
— Лучше бы гинекологическое кресло, — буркнул в пространство врач, — ну да ладно, справимся.
Маша сделала мне обезболивающий укол в вену, и я тупо и спокойно расслабилась. Теперь не было ни боли, ни страха. И я наблюдала за всем происходящим с равнодушием стороннего наблюдателя.
Все так же беспечно насвистывая, врач начал операцию. Маша помогала ему: и не только подавала инструменты, но и подсказывала какие-то действия.
Видимо, врачу не часто приходилось проделывать такие манипуляции с женщинами, которых на корабле — раз-два и обчелся. А Маша после училища два года работала в женской консультации, так что все складывалось хорошо. Операция завершилась благополучно. Я, устав от перенесенных событий,
