Еще две минуты я только шевелила губами, не издавая ни звука. Поднимала брови, раздувала ноздри, поводила плечами. Доктор Джонсон вышел из себя.
То же повторилось в среду и в четверг. Вне себя от гнева, доктор Джонсон позвонил в колледж подготовки учителей и попросил доктора Каца зайти к нему. Я села в самом конце комнаты, ожидая пока меня пригласят. Перед Рождеством я плохо подготовилась и знала, что это был мой последний шанс.
«Зачем вы прислали ее ко мне? - резко спросил доктор Джонсон, как бы не замечая моего присутствия. - Она не может преподавать, не может даже по-человечески говорить!»
«Потому и послал, - ответил доктор Кац, - посмотрите на ее записи. Сделайте из нее преподавателя, доктор Джонсон». И вышел, оставив нас наедине, обиженными друг на друга.
Доктор Джонсон принялся читать мои записи. И стал меняться в лице. Он посмотрел на меня так, как будто первый раз видел. Подойдя к окну, он выглянул на улицу.
«Видите вон того парня с лопатой, кидающего уголь в яму? - спросил он. - Именно этому вы должны научиться: забрасывать уголь в свой подвал. Идите домой. Не открывайте книгу. Ложитесь на пол. Дышите. Не вставайте до тех пор, пока не накидаете угля».
У меня не было ни малейшего понятия, о чем он говорил. Но я благодарна ему за ту малую толику доброты, звучавшую в его голосе, и, само собой разумеется, - за отмену приговора.
В воскресенье я сидела на той самой скамье, раздражаясь на пастора, который, по его мнению, так много знал об этих мудрых и глупых девственницах. Наконец я ушла от этих мыслей, обратившись к Богу, чтобы он помог мне заняться делом: набросать угля. Он и Она сделали все - хотя тогда я этого совершенно не знала.
А знала я, что в моей жизни происходит нечто очень важное. Оно нашло свое воплощение в той самой поэме, о которой я пыталась говорить на занятиях: Люк ушел из дома в город, и обратно уже никогда не вернется. Мой внутренний Люк исчез, а вместе с ним исчезло и мое творческое воображение, тот дух, который приносит «Свет солнцу и музыку ветру». Когда я более или менее осознала, что жизнь не может быть раем, то одновременно поняла и то, что она никогда не может превратиться в бесконечный груз обязанностей и ответственности.
Глядя на сорок юных студентов, я столкнулась лицом к лицу с самой собой, с той, кем я стала в процессе достижения целей, которые поставила перед собой в университете. Я тоже хотела быть одной из первых. Я знала, какую жертву должна принести, чтобы этого достичь; поэма столкнула меня лицом к лицу с моими внутренними энергиями: любовью к природе, к поэзии, к жизни, к открытому наслаждению ею.
Люка, героя поэмы, и моего внутреннего Люка соблазнили ложные ценности, превратившие мою жизнь в кошмар. Я не хотела жить. Говорить - означало провалиться в ярость и скорбь, обитающие в моем подвале. В моих слезах во время занятий должен был появиться Люк. Плакать я не рискнула, хотя говорить не могла.
Однако без преподавания у меня не было будущего. Я перенесла слишком глубокую травму, чтобы позволить своей душе плакать. Чтобы вообще хоть как-то работать, мне следовало научиться душевной глухоте. Я стала говорить тихо, слабым голосом, который не имел ничего общего с моей истинной сущностью, ничто не резонировало с тем, что казалось мне предательством аутентичных чувств и своей души. В понедельник я пришла в класс, чтобы преподавать композицию. Я все-таки стала преподавателем. И с тех пор искренне благодарна доктору Джонсону и доктору Кацу, так как без их глубокого понимания своего полного внутреннего разлада я бы никогда не получила диплом учителя, который позволял мне решать проблемы, которые появлялись у меня на занятиях.
Сегодня вечером колесо совершило полный оборот. Я очень хорошо осознаю комичность этой ситуации. Вот она я, стою на кафедре, на том самом месте, которое в детстве считалось оплотом патриархальности. Это было место Бога, место моего отца - отца, который воцарился на троне. Так как он был пастором и я отождествляла его с исходящим из его уст Словом, тем самым приравнивая небесного отца к отцу земному, это стало моей детской версией воплощения. В ней небесный отец заполнял тело отца земного. Надо заметить, такое бессознательное тождество возникает не только у пасторских детей.
Таким образом, для меня разрушение патриархальности связано с предательством родного отца. Поскольку отца я любила и он тоже любил меня, а кроме всего прочего, я была его подручной в совершении религиозных ритуалов: на крещении, свадьбе, похоронах, - вся моя жизнь была заключена в рамки патриархальности. До тех пор, пока меня это касалось, патриархальность была для меня земными небесами. Все это очень характерно для ребенка, любимого своим отцом, независимо от того, пастор отец или плотник.
И вот я, стоя здесь, па кафедре, провожу лекцию на тему «Любезный, позолотишь ручку?» - ироническое название, разоблачающее патриархальность. В воображаемом мире моего детства такой поступок считался бы сатанинским. «Non serviam» - «Я не буду служить» - так ответил Сатана Богу. Мне было необходимо обратиться к метафоре Сатаны для осознания того, что я делаю во имя святого, что во имя дьявола, а что ради жизни па земле. Таков мой ответ на вопросы, которые будут рассматриваться ниже.
Итак, для чего я здесь? Сказать то, что должна сказать. Трагичность кафедры как символа патриархальности заключается в том, что она превратилась в жертвенный алтарь и для маскулинности, и для женственности. Ни мужская, ни женская идентичность не возможны в ограничениях кафедры. Это не проблема пола. Здесь преобладает даже не полоролевой аспект. Это вопрос человечности. Я вышла из-под влияния патриархальности, чтобы говорить не как женщина, а как человеческое создание, точно так же как мужчина должен выйти из-под ее влияния, чтобы говорить не от имени мужчин, а от имени людей.
Должно было пройти сорок лет со времени моих переживаний в Педагогическом колледже, чтобы понять, в чем, собственно, заключается суть дела, и найти человеческое выражение, не привязанное к полу или социально-половой роли. Не найдя такого общечеловеческого голоса, я бы не дала и гроша, чтобы стать женщиной; ровно то же самое относится к мужчине, оказавшемуся в моем положении. «Любезный, позолотишь ручку?» За что? Итак, я могу стать той, которая в фантазии зовется женщиной, а ты можешь стать тем, кто в фантазии зовется мужчиной, и тогда мы поиграем в эту игру вместе? Это убийственная игра! Она не стоит и гроша, не то что гривенника. В ней за похлебку продается душа.
Я не выбирала место для сегодняшней лекции, но получилось так, что оно оказалось в той же церкви, которую я посещала, пребывая в Педагогическом колледже. Я могла считать это простым совпадением, однако душа предоставляет возможность немного исповедаться. Нет, я должна рассматривать этот случай как некое мудрое попустительство Самости; мне следует спросить себя, почему мне нужно говорить об этом именно сейчас, а не потом.
Тогда, совершенно того не осознавая, я уже отвергала патриархальность в том виде, в котором она всегда доминировала в моей жизни. Моя внутренняя женственность осознавала, что я не могу провести остаток жизни в качестве подручной патриархальности. Более того, были два патриарха, которые пытались сделать из меня учителя, соответствующего их мировоззрению. Мне следовало учить поэму об овечьем загоне, который должен был перейти по наследству от отца к сыну. Этот патриархальный договор - неоценимый дар, требующий от сына преданности отцовским ценностям, это ритуальное мужское таинство, на котором не присутствуют женщины, даже если они формально являются наследницами отца. Я идентифицировалась с Люком, с сыном, который, нарушив договор, ушел в другой мир. Я скорбела по разбитому сердцу отца и матери. Я знала, что чувства, привнесенные мной в поэму, не нашли у аудитории отклика. К счастью, я получила поддержку Эмили Диккенсон, чей мятеж против Иеговы был столь же непримирим, как и мой собственный:
Конечно, - я молилась -
А Бога это трогало?
Его это трогало не больше, чем в воздухе
Птичка оставляет след своей лапки,
Крича «Возьми же меня» -
Своего смысла - Жизни -
Я не имела - лишь ради Тебя -
Высшее благо -
Похоронить меня, Скопище Атомов -
Все и Ничто, наслаждение и немота, -
