Это прошлого не сразу покидает отца Кирилла, он еще улыбается своим воспоминаниям и немного похож на счастливого человека, позабывшего свое имя.
– Смирно, сука небритая! – кричит на него окончательно взбешенный лейтенант.
Упоров дергает монаха за рукав черного пальто, тот медленно возвращается в действительную жизнь. Закопченные лица зэков поворачиваются в сторону появившегося из обгоревшего рубленого дома начальника лагеря с таким подкупающе интеллигентным и одновременно жестким лицом. Темные круги под глазами придают ему выражение какой-то недосказанности: майор похож на революционера – разночинца, возвращающегося после неудавшегося теракта.
Он кашлянул в кулак, поднял глаза, впечатление усилилось, даже грязные сапоги как бы подчеркивали его поколебленный душевный порядок.
– Бандиты, совершившие поджог, находятся среди вас, – опечаленный голос не дрожал. В нем еще осталось достаточно воли. – В результате их кровавого преступления погибли 25 человек, в том числе 18 ваших товарищей. Пусть каждый из вас спросит у себя – заслуживает ли это наказания?
Этап загудел.
– Пусть ответ даст ваша совесть. Они так или иначе будут найдены. Долг тех, кто желает заслужить досрочное освобождение, назвать их имена. Мы будем ждать.
Они ждали сутки. Голодные заключенные сбились у тухнущих костров, жуя заплесневелые сухари. Утром умерли еще четверо, у одного из груди торчал огромный гвоздь. Стадник пристрелил их менее охотно, а целясь в заколотого гвоздем, сказал:
– Этот знал злыдней…
– Чого ж мы уси должны лягать в могилу, гражданин начальник?! – затравленно озираясь по сторонам, спросил вислоухий казак, прирезавший но пьянке родного брата. Из четверых стоящих подле него бандеровцев только один сочувственно поддакнул. Это взбодрило казака:
– За що страдаем, братцы?! Аль жить никому не хотца?! Выходи, колы виноваты!
– Верно! – поддержал казака идейный педераст с веснушчатым бабьим лицом. – Мы не желаем отвечать за чужое преступление!
– Не копти, Маруся, – одернул его бывший командир танкового батальона. Правая часть лица танкиста парализована, левая обожжена. – Из этой зоны живьем не уйдем.
– Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!
Упоров туже запахнул полы телогрейки и пощупал большим пальцем лезвие опасной бритвы, подаренной Каштанкой.
«Это быстро, – думает он, одновременно ощущая биение крови в артерии на горле. – Одно движение… и порядок!»
Неподалеку от Вадима задыхался человек, вероятно, он хотел пройти вперед, но его начал колотить кашель, и кровь обагрила сухие губы. Опенкин с пониманием посмотрел на его плачевное состояние, протянул ему свой клетчатый платок:
– На, утри сопли, мужик.
Человек задыхается, острые лопатки бьются крыльями раненой птицы. Одет он, как говорится, не по сезону: в ветхое латаное пальтишко поверх рваной кофты.
– Худые дела, – покачал головой Опенкин. – Такое здоровье надо в карты проиграть.
– Нет уже дел, товарищ, – больной попытался улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, скорее даже не улыбка – гримаса боли. – Я – врач, все понимаю, а сделать ничего не могу. Надо еще подождать… – Он торопился высказать случайному слушателю самое сокровенное: – Ждать не хочется. Ничего не надо ждать!… Вы, я вижу, не потеряли здесь сердце. Вот конверт – письмо сыну. Отправьте, пожалуйста.
Каштанка стушевался от столь неожиданного доверия, враз утратив всегдашнюю привычку ерничать.
– Да, еще очки. Оправа золотая. О каких пустяках я говорю?! Простите. Но все равно, возьмите.
– Бросьте вы, доктор! Нехай меня казнят – отправлю! Хотите: я вам свой гнидник дам, а вы мне – свой шикарный макинтош?
Доктор закашлялся, благодарно улыбнулся взволнованному вору. Затем, худой и узкоплечий, он протолкнулся сквозь бандеровцев, осторожно похлопав по плечу самого широкого из них, загородившего ему путь:
– Разрешите.
– …Я знаю, кто «петуха» пустил! Здесь они, поджигатели! – громко произнес до сих пор напряженно молчавший секретарь парткома колхоза «Путь Ильича» на Херсонщине Шпаковский, подарив Упорову осатанелый взгляд. Тот догадался – секретаря ничем не остановишь, его надо только убить. Еще он знал – это придется сделать ему самому. И постарался успокоиться, объяснить себе – выбора нет, так хоть кто-то спасется из тех, кого ты вел за собой на поджог. Прилив решимости очистил голову от посторонних мыслей.
– Гражданин начальник! – раздался впереди знакомый голос доктора из Ленинграда.
– Ну, шо тоби, шо, голуба? За гробиком пришел, купаться не хочешь! – ухмыляясь, шутил Стадник, однако, послушав доктора, сменил тон: – Шо – шо? Эй, куды прешься! Сдурив, падла чахоточная! Ты пиджог?!
Этап заволновался. Зэкн начали подниматься на носки, чтобы разглядеть поджигателя.
– Вылез сам! Не менжанулся! Из воров, поди?
– Тю, придурок, не видишь разве – политический. Из интеллигентов.
– Кирова им мало – лагерь спалили!
Доктор стоял перед Стадником, смущаясь общего внимания, комкая в руке забрызганный кровью платок.
– Вы так и доложите кому следует. Столыпин Федор Федорович поджег весь этот ужас лично. А я пошел…
– Куда ты пошел, козявка?! – ошалел от нахальства зэка старшина.
– В побег! – крикнул доктор и опять задохнулся кашлем.
– Застрелю, – благодушно улыбнулся Стадник, – чтоб собаки не разорвали. Так что вертайся в строй, я майора кликну. Марш в строй, гнида!
Доктор с выдохом толкнул в грудь старшину обеими руками и побежал к завалившемуся проволочному заграждению, ходульной трусцой смешно выбрасывая перед собой непослушные ноги.
– Стоп! – заорал рассвирепевший Стадник, поглядел на этап и снова крикнул: – Стреляю!
Доктор быстро выбился из сил, едва шевелил ногами. Он повернулся в тот момент, когда успокоившийся старшина поднес к плечу приклад автомата… Доктор хотел что-то крикнуть, но пуля пришла чуть раньше.
Доктор медленно поплыл к земле, развернулся спиной к стрелку, сделал шаг вперед и, получив еще одну пулю, шлепнулся лицом в колымскую землю.
Упоров позавидовал доктору. В тот, неожиданный для всех момент такой скорый, вроде бы безболезненный конец виделся ему идеальным вариантом избавления от холода, голода и дурных надежд. Все равно когда-нибудь убьют или зарежут, так ведь пока дождешься того, ого – го как намучаешься! И, взглянув на человека, так подумалось – укравшего его пулю, зэк вдруг сказал себе: «Дурак!», внутренне содрогнулся, почувствовал или увидел маету расставания души с телом. Она была застрелена вместе с доктором, она кричала в каждой клетке своего остывающего дома, надеялась, не хотела с ним расставаться. Ей было страшно, потому что страшно было ему, даже без пули меж лопаток…
«Всему свое время, – Упоров закрыл глаза, чтобы не видеть жуткого прощания. – Твое еще не пришло…»
– Шпаковский! – позвал посуровевший Стадник. – Ты шо хотел донести до нашего сведения? Знаешь, кто лагерь спалил?
Упоров снова взглянул на бывшего парторга… Тот был уже не столь решителен, зато оказавшийся рядом с ним Ираклий рассматривал его с недвусмысленным вниманием.
Шпаковский открыл рот, глянул на Ираклия, снова закрыл, явно нервничая. В конце концов сказал:
