беспокойством.
Через нары хорошо одетый вор переплавлял одно из своих похождений в безобидный рассказ с картинками, не меняя притом загадочного выражения лица:
– …Толкую менту – произошла ошибка: я – иностранный подданный, незаконнорожденный сын неаполитанской принцессы Шарлотты и товарища Шаляпина. В этой стране варваров оказался совершенно случайно. А он мне – сто в гору: «Банк, – говорит, – на Ямщицкой тоже взял по наколке товарища Шаляпина?» Нет, отвечаю с достоинством и по-английски…
– Ты? – не выдержал желтушный зэк из профессиональных барыг.
– А кто же еще?! Мне задают вопросы, я и отвечаю: по политическим убеждениям банк молотнул. Необходимо было заплатить гонорар личному парикмахеру товарища Берии. Мент в полуобморочном состоянии, я – в наручниках. Сидим и смотрим друг на друга. Он выпил воды, успокоился, спрашивает: «Это еще зачем?» Не теряя приличного иностранной особе чувства достоинства, объясняю, опять же по- английски: «Чиб он глотку этому козлу перерезал».
– Ха! Ха! – взорвались хохотом слушатели.
– Тише можно? – вежливо попросил сидевший особняком Аркадий Ануфриевич Львов и новел с достоинством в сторону смеха крепко посаженной на высокую шею аккуратной головой. Мягкими, не пугающими манерами Львов был чем-то неуловимо похож на начальника лагеря «Новый», имея при этом и значительное преимущество: среди людей своей масти он обладал огромным авторитетом.
Упоров решил, что в этой компании ножа нет только у Львова, да еще, может быть, у Никанора Евстафьевича Дьякова: им они ни к чему, за них есть кому заступиться…
Тебе хуже: ты один и не знаешь, зачем позвали. Он только успел подумать о Дьяке, как тот спросил, заботливо окатывая слова русским оканьем:
– Ты в карантинном был с Каштанкой?
Только сейчас Упоров увидал Опенкина, сидящего на дальних нарах. Рядом с ним – два плоских, ничем не озабоченных лица, настолько внешне равнодушных, что кажется – лиц-то нет, одни маски.
«Они его кончат», – догадался Упоров и ответил:
– Нас везли в одном «воронке». В карантинном спали на одних нарах.
– Кенты, значит? Что ж ты ему по роже врезал? – спросил квадратный человек с похожей на перевернутую репу головой. – Знаем мы эти зехера! Федор менжанулся, опосля подговорил фраера…
– Мужик говорит правду. Ираклий подтвердил, – возразил ему голубоглазый вор, тот самый, что рассказывал про свои похождения, и отхлебнул из кружки глоток чифира.
– У тебя вес просто, Малина: ударил вора, который мог помочь Скрипачу зарезать Салавара, и оба теперь в чистые прут.
– Почему ты его ударил? – спросил внимательно следящий за разговором Дьяк.
– Так получилось. Я не хотел, чтобы его убили. Мне незачем придумывать.
– Ираклий не должен врать, – глубокомысленно изрек Резо Асилиани. – Он никогда не врал.
– Ты спи, спи, Ворон, – попросил пожилого грузина не по возрасту седой зэк, сохранивший от прошлой жизни уютную округлость живота, и обратился к Упорову:
– Надо было придумать что-нибудь поостроумней, Вадим. – Седой дружески обнял Упорова за плечи, легкими, словно лишенными костей руками: – Салавар знает Каштанку. Он бы его живым не отпустил. Скажи нам правду и канай себе на нары, досыпай.
– Действительно, ты зря влез в эту историю, фраерочек, – худой и желчный львовский домушник Иезуит говорил, улыбаясь той самой поганой улыбкой, которую не могли выносить даже судьи. – Чистосердечное признание может облегчить…
– Хочешь, чтобы я соврал? Тебе надо непременно убить?!
– Цыц! Куда прешь?! Тебя уже нет, падаль!
– Сам ты – мерзость! И рожа твоя – поганая!
– Что-о-о? Воры, с каких это пор…
– Вначале надо доказать его вину, – синеглазый балагур по кличке Малина, не торопясь, придержал Иезуита. – Это же сходка, а не советский суд. Ты все перепутал, Евгений.
– Вину? – спросил все еще обнимающий Упорова зэк, убрав свои воздушные руки. – На их глазах кончали Мыша, Заику, Скрипача, а Каштанка жив. Потому что курванулся!
– Криком делу не поможешь, Пельмень, – Дьяк не хотел разжигать страсти.
– Мы решаем судьбу своего товарища.
– Ленин бы тебя давно кончал, Федька, – зевнул пожилой Ворон.
– Ты картавого не трогай, ты лучше спи.
– Хватит! – Иезуит поднялся. – Их надо заделать обоих. В назидание другим.
– Резать! – тяжело опустил на стол ладонь мрачный татарин с наколкой на высокой волосатой груди.
– Кто еще скажет?
В бараке прекратилась игра и разговоры, Упоров понял – сейчас все решится. Он повел глазами… тот, кто должен нанести ему первый удар, стоял близко. Он не видел его лица, но слышал спокойное, ровное дыхание человека, который ни в чем не сомневался…
– Вспомните Голгофу, – Аркадий Ануфриевич Львов обвел присутствующих хорошими, безвредными глазами и позволил себе длинную паузу. – Иисус сказал о палачах: «Боже, прости им, ибо не знают, что делают».
Он волновался настолько натурально, что даже противный Иезуит не усмехнулся, замкнувшись в своем решенном несогласии.
– Не туда кроите, Аркадий Ануфриевич…
– Иезуит, я тебя слушал! Шесть человек из карантинного барака подтверждают, что сказал молодой моряк. У меня лежит письмо от Фаэтона. Он с ним шел на Колыму, пишет в уважительном тоне. Таким образом, фраер вне подозрений. Теперь о главном: где нас хотели сгноить, Пельмень?
– На «Новом». Удобное место, господа воры…
– Когда ты узнаешь, кто его спалил, тебе будет стыдно. Впрочем, о чем я говорю?! Мужики подумают – воры сошли с ума. За умалишенных никто не скажет доброго слова, а оно нам сейчас весьма необходимо. Я против смертного приговора моему брату Федору.
– Кто еще настаивает на виновности Каштанкн? – спросил Дьяк, с презрительной полуулыбкой обводя взглядом присутствующих.
– Я! – мрачный татарин опять хлопнул по столу ладонью.
– Один! Ты не виновен, Федор. Воры, тормознитесь. Еще не все. С Юртового пришла ксива: на Крученый привалил церковный вор. Грабил храмы на Псковщине, кончал в селе батюшку с попадьей, а блатует, как честный вор.
– Зачем лишний базар, Никанор Евстафьевич, неужели мы допустим, чтобы церковный вор хилял за вора честного?!
– Вложил побег с Сучанской зоны…
– Он нагреб себе беды на две смерти. Свидетели?
– Есть! – поднялся с нар, держась за спину, мужик в цветастой рубахе, подпоясанной обыкновенной веревкой. – Белим – церковный вор, но это не весь его позор. В зоне поощрял «крыс», целый крысятник вокруг себя развел.
– А за побег что скажешь?
– Так ведь Китаев жив еще был, когда их в зону привезли. Он мне в коридоре крикнул за Белима.
– Сенатора зарезал Белим, – Малина дал понять всем своим видом – признание ему дается непросто. – Сенатор был честным вором, и Белим был таковым, пока не пошел по церквам. В Питере мы с ним подельничали…
– В том твоей вины нет, – Дьяк поднялся. – Кто желает защищать Белима?
Они смотрели на Никанора Евстафьевича, подчеркивая общим молчанием отношение к судьбе обвиняемого.
– Ворон! – Дьяк сел, скрестив на груди руки. – Идите. Сходка вынесла приговор. Фраера с собой
