противоборство. Сейчас полковнику, наверное, и вправду было жалковато человека, на которого он решил поставить.
– Мы подумаем, – произнес он вполголоса. – Говорите – встал на путь исправления? Хе! Прямо анекдоты какие-то в моем кабинете, сказки для взрослых идиотов!
– Для вас, может, и сказки, гражданин начальник, меня же просто грохнут. – Он ждал, что полковник вскочит, закричит, одним словом, начнет доказывать ему – власть на Крученом находится в его руках, он – Хозяин!
Ничего подобного не произошло. Губарь недовольно пошевелил седыми бровями и спокойно сказал:
– Действительность, к сожалению, не всегда подчиняется закону… Хорошо, что вы не стали темнить. Тут есть еще одна сомнительная личность.
Начальник лагеря склонил голову набок. Улыбка была где-то внутри, под мундиром с широким рядом орденских колодок на левой стороне. Заключенный, однако, чувствовал – он улыбается, иронично и не зло.
– Вы – верующий, Упоров?
– «Религия – опиум для народа», гражданин начальник. – Вадим знал, о ком пойдет речь, затягивал время, обдумывая ответ.
– Я насчет этого попа, как его фамилия… – Губарь глянул в бумаги. – Тихомирова. Придется объясниться.
– Святое дело начинаем, гражданин начальник: без попа неловко.
Недавнее понимание распалось. Зэк почувствовал и сжался.
– Вы хитрец. Смотрите, не перехитрите самого себя!
Полковник вынул из кармана носовой платок, прикоснулся к глазам.
– Плохая шутка, гражданин начальник. Виноват. В воскресенье из тюрьмы привезли разную накипь. Этого, из попов, никто не хотел брать: тощой…
– Вы были с ним знакомы раньше? – перебил Губарь.
– Два раза виделись. Смирный он…
– Ну, хорошо. Бог с ним, с попом. Я вспомнил насчет промывки с подачей на промприбор бульдозерами. Нужны специалисты…
– Четверо из бригады помогают ремонтировать бульдозеры.
– Ловкачи, – в голосе не было ни одобрения, ни осуждения. Вообще полковник уже выглядел слегка разочарованным или даже настороженным. – Будем думать, и про рекорды я запомню.
– Через полгода, гражданин начальник, они – наши. Можете не сомневаться, – очевидно, он тоже занервничал, наблюдая перемены в Хозяине.
Полковник поднялся. Ястребиный взгляд скользнул поверх головы заключенного. Сухой твердый палец нашел кнопку вызова, и когда открылась дверь, Губарь кивнул:
– В зону…
Приемная встретила зэка блеском офицерских погон.
Погоны плавали по просторной приемной, как рыбки в аквариуме. Офицеры излучали потное тепло, слегка подслащенное дешевым одеколоном. Лица у них были несколько отрешенные, словцо все они несли здесь святую бесприбыльную службу по воспитанию подрастающего поколения. Подвижники в погонах…
Разговоры прекращаются. Офицеры уступают ему дорогу с брезгливым видом, как прокаженному, и думает он о них уже так, как думал всегда: «Волки переодетые!»
Сходка вынесла приговор. Слух эхом прокатился по баракам, и многие, кто мог рассчитывать на воровское внимание, провели ночь без сна. Утром все смотрели в сторону покрытой ссохшейся травой площадки, куда обычно выносили трупы. Площадка была пуста. И кто-то сказал:
– Сорвалось…
Его поправили с деликатным намеком, но без грубости:
– У них не сорвется: был приговор.
Ожидание затягивалось. Вскорости еще новость: воровской этап на Золотинку уходит с развода. Самый цвет собирают. Зашелестел Крученый шепотками тайных расчетов. Карточные должки, прошлые обиды. Суетились пока без крови в обычных рамках лагерных отношений: с разбирушками и редким рукоприкладством. Все происходило под контролем тихой, но убедительной силы с ее изворотливым здравомыслием и беспощадной жестокостью, именуемой не иначе как воровской справедливостью. Сидельцы на Крученом были в основном из тяжеловесов, а коли срок долгий, грешок почти за каждым числится: грешны люди по своей природе. Грешок к грешку, клубочек получается. Какую ниточку ни дерни, глядишь – на другом конце кто-то крайним оказался. Жертвой, то есть. Потому перед отправкой переживаний у всех хватало.
Упоров не сомневался – его судьба в кармане у Дьяка. Отвернуться от нее на этот раз будет очень даже нелегко. Подвешенное состояние вызывало в нем странное или, может быть, естественное желание быть поближе к своей беде, и он неотрывно следил за поведением урки. Тот сидел себе на завалинке нынче уже бывшего воровского барака, с неуязвимой простотой' деревенского зазывалы мучая струны старой балалайки костяным смычком, напевая занудным басом:
Светит месяц!
Светит ясный!
Сидевший рядышком Соломон Маркович подпевал не омраченным тоской расставания фальцетом, уложив свое мелкое глазастое лицо в хрупкие ладони научного работника. Получалось не очень стройно, зато трогательно.
Чуть поодаль, через пролом в завалинке, в начищенных прохорях, с платочками, по-блатному – марочками, повязанными на грязные шеи, сидело еще человек шесть из особо приближенных воров, с одинаково задумчивыми улыбками изысканных ценителей пения.
«Со стороны глянешь – путевые люди», – подумал Упоров и, подмигнув Голосу, сел прямо на землю.
После того, как была исполнена, опять-таки дуэтом, песня про замерзающего в степи ямщика, Никанор Евстафьевич отложил балалайку, а Соломон Маркович притворно смахнул набежавшую слезу и высморкался.
Дьяк толкнул профессора в бок локтем, сказал так же певуче, будто продолжая концерт:
– Нам бы ишо годиков с десяток попеть, и на сцену можно. А, Соломончик?! Ты свои-то, жидовские песни, знаешь?
– Знаю, – кивнул вполне серьезно Голос, тут же запел, вскинув вверх остренький подбородок:
По Дону гуляет
Казак молодой!
– До чего же прекрасная песенка, – очаровался Дьяк. – Нынче, как на Золотинку погонят, всем этапом петь будем. Слышите вы, святые лодыри? Хоть бы слова записали.
Он весело вздохнул, обратился к Упорову с вопросом;
– Ты-то как соображаешь, Вадим: погонят нас с тобой на Золотинку нынче?
Вопрос поймал зэка за другими мыслями, он как раз думал о направляющемся к ним странном типе в кальсонах и телогрейке, наброшенной на голое тело.
– Я у Губаря не служу, – ответил сухо Упоров.
– Так уж и не служишь? – недобро ухмыльнулся Дьяк. – Все мы под ем ходим, на то он и Хозяин…
Продолжить он не успел, ибо тот, в кальсонах, наклонился и что-то прошептал в ухо. Никанор Евстафьевич укоризненно покачал головой, после чего посмотрел с огорчением на Жорку – Звезду:
– Слышь, Георгий? Хохотунчик в тридцатом фраера пырнул. Недосовсем резал. Пугал, поди, дурачок. Хипиша нам в дорожку не хватало. Сходи уладь. Я б и сам…
– Будет вам, Евстафьич, по пустякам-то волноваться. А ты, Харитон, не мог с народом поговорить?! Или очко жмет?!
– Иди! – уже не просил Дьяк, тронув струну балалайки. – Теперь у них сама злоба зашлась: остудить
