сделать вскрышу, а к весне уже иметь готовый полигон для промывки.
Раз ремонт, значит – запасные части. Где их возьмешь в конце сезона? Ольховский, оказывается, был готов и к этому:
– Ящик спирта. Тогда ремонт можем начинать хоть завтра.
Но Капитон Зубцов без боя не сдавался. Он был мастером на все руки, а цена мастера в России издревле измерялась зельем. Шершавый сразу смекнул, чем пахнут предложения бывшего осведомителя гестапо, и хотел было ему врезать по мусалам или погнуть лом о его морщинистую шею, но тут наконец вмешался бугор и сказал:
– Спирт идет на дело!
– Дело мы сделали! Рекорд поставлен! – Шершавый захлебывался желанием опрокинуть в сосущую требуху свои законные сто граммов спирта и взывал к групповому сознанию. – Законный расчет подавай! Бесконвойники наш спирт жрать будут, а мы лапу сосать? – Он уже трясся от негодования, все больше разжигаясь и теряя контроль над нервами.
Упоров смотрел мимо распахнутого рта зэка в крохотное оконце. Думал: 'Такому что в тюрьме сидеть, что революцию делать. В любое дерьмо его водка смахнет.
И хоть человек Капитон в трезвом разуме не мерзкий, прогнать все равно придется, чтобы воду не мутил…'
Бригадир заметил, как по стене пробежал паук, забрался в мох да и пропал там сразу, слившись с высохшими травинками. Солнце пригревало с нищенской щедростью, до ближайших холодов оставалось не так уж долго, но сделать вскрышу должны успеть…
Он прикрыл глаза, тепло стало приятным и ласковым, как тепло изразцовой печки детства, что стояла посреди свежебеленой кухни, чьи резные окна выходили в заснеженный сад. Утром он прислонялся сбоку печки щекой и стоял на одной ноге с закрытыми глазами, чтобы, не видеть укоризненного взгляда деда, продолжая урывками досматривать прерванный сон. Дед делал вид, что сердится, чиркая спичками под пахнущими смолой лучинами, и когда они вспыхивали, запах становился общим, заполняя на несколько минут весь дом.
Иногда в этом приятном домашнем тепле появлялся другой запах – холодного хлеба из холщовой котомки возвратившегося с охоты деда. Он протягивал ломоть, говорил:
– Это тебе от зайца!
Зайца ели на следующий день. Мальчик знал – едят зайца, хотя дед тайком обдирал зверька в сарае, подвесив за задние лапки к березовой жерди у потолка, на которой висели заготовленные летом веники.
Тайна жила в их взглядах за обеденным, столом и во взгляде весьма довольного собой лобастого гончака Карая. Она соединяла всех, у нее был запах: тайна пахла обманом. Мальчик не знал – он маленький, и его берегут от жестокостей жизни.
Обидевшись на взрослых, Вадим относил хлеб Караю, чтобы замкнуть порочный круг. Но ночью, слушая покаянные молитвы деда, подвергался другим сомнениям: дед представлялся ему смущенным, растерянным.
Тогда становилось жалко и деда, и зайца. Прощение приходило под трогающее душу «Отче наш…»
Хорошо засыпать при молитве, приятно прощать кающихся… И все-таки, чтобы быть сытым, надо убить зайца. Чтобы стать свободным, надо убить в себе жалость или хотя бы распрощаться с ней на время.
…Задумчивая улыбка на лице бригадира окончательно вывела Шершавого из себя, он выбросил свой последний козырь:
– Ты-то, Дьяк, а?! – Капитон вытянул в сторону вора палец. – Скажи словцо за правое дело. Ведь кинет нас за всю малину враг народа и предатель социалистического отечества. Я этому Борману… – Палец уже целил в грудь Ольховского. – Ни! Ни! Ни! На самую малость не верю. Вот я такой! Работать так работать, а пить так…
– Похмеляться, – вежливо подсказал Соломон Маркович.
Зэки захохотали, но Капитона это не смутило, и он попробовал еще разок:
– Дьяк, ну ты-то что – ни нашим, ни вашим? Тебе так не годится!
Вор зевнул в лицо Шершавому, потянувшись, сказал:
– Не кудахтай, Капитоша. Моя бригада на Золотинке. Здеся свой бугор имеется…
Капитон понял – проиграл, сразу сник, потерялся, как собака под палкой, заискивающе кивнул Упорову:
– Все на вас сошлось, Вадим Сергеич. Решайте…
Бригадир развернулся к остальным зэкам, сжимая в руке кепку-восьмиклинку, поставил точку:
– Норма не отменяется. В нее не входит то, что вы намыли здесь языками! Мы решили с вами стать свободными, а не пьяными…
– Выходной обещал, Сергеич…
– Не придумывай! Кто обещал, с тем отдыхай! Ян Салич, забирай пойло. Пусть они зальют его в свою пролетарскую требуху, а нам отдадут запчасти.
– Мне нужен помощник, – Ольховский повернул к бригадиру флегматичный взгляд. – Может сойти даже Соломон Маркович…
– Слыхал?! – Упоров повернулся к Волкову, успев подумать: «Если спросит разрешение у Дьяка – прогоню!»
Но Голос тут же начал складывать бутылки в мешок, и тогда, подумав, Упоров сказал:
– Солонину тоже заберите. Мы потерпим. Запчасти должны быть отданы по списку. Пусть не мудрят, иначе ими займется Никанор Евстафьевич…
Дьяк усмехнулся, но не произнес ни слова, спрятав свое отношение к сказанному в резких складках, чуть глубже обозначившихся на лбу.
– Они знают, – Ян Салич стоял понурый, как старая, нерабочая лошадь.
Голос захлестнул петлю на горловине котомки, кинул груз за спину, успев мягко подсесть именно в тот момент, когда котомка коснулась его парусиновой куртки. А потом пошел, не оглядываясь на провожавших его тоскливыми лицами зэков. У них глаза – беспризорных детей.
Бригадир натянул кепку, голосом доезжего, подзывающего нерадивую собаку, окликнул Шершавого:
– Капитон, поди сюда!
Капитон почувствовал настроение бригадира, потому, не искушая судьбу, охотно подчинился:
– Слушаю, Сергеич!
– Видишь того каторжанина? – спросил Упоров, указывая в сторону отца Кирилла, что стоял у засохшей, потерявшей ветви и кору лиственницы.
– Проверяешь мое зрение? Вижу: скелет как скелет. Чо тут замечательного?
– Он должен иметь дело и приносить бригаде пользу.
– Научить работать дистрофика нельзя: к обеду сдохнет.
– Плохо себя знаешь, Капитон…
На том бригадир закончил, не очень вежливо, с намеком, задев Шершавого плечом, направился к отвалу.
– Ладно, попробую, – трагично выдохнул зэк, не преминув еще разок коснуться душевной боли. – Веришь – нет: как подумаю, что есть на свете люди, которые могут чужой спирт своим поганым ртом пить, сердце кровью обливается. Кстати. – Капитан уже спрашивал в спину, – оно что-нибудь умеет, это роковое недоразумение?
– Сумеет, чему научишь.
Упоров с опаской поглядел на измученного голодом, но удивительно спокойного, независимого от своих телесных страданий человека, тряхнул головой, чтобы отогнать незаметно приплывшие мысли, от коих начинала разоружаться душа и добрело сердце. Он закрепил свою победу угрозой:
– Запомни, Капитон, сегодня тебе отпущен последний грех!
Шершавый кивнул, не поднимая глаз, подошел к отцу Кириллу, тронул его за торчащий из рваного
