набирал обороты, как двигатель джипа перед крутым подъемом. — Кто позволил вам поднять руку на Божественных Судей-Экзекуторов, я вас спрашиваю?..
Я подскочил и вытянулся в стойку — Устав есть Устав; и благодарности, и нагоняи должны приниматься Охотником с одинаково невозмутимым видом.
— Он выполнял мой приказ, ваша честь, — вступившись за меня, солгал Бернард.
— Ваш приказ?! Но как?!
— Совершенно верно, — Мясник не испытывал передолжностной персоной вообще никакого трепета. — Вы абсолютно не отдавали себе отчета в своих поступках и убили двух Добровольцев Креста. Корпус не одобряет, когда его члены и из инквизиторов, и из Охотников вытворяют подобные вещи.
— Да, я… знаю, — Аврелий потупился и опустился на откидное сиденье. — Вы, безусловно, правы. Мы с магистром Конрадом и впрямь немного… Извините, брат Эрик, садитесь. Завтра, брат Бернард, вызовите ко мне их старшину, попробуем утрясти инцидент без привлечения дознавателей Главного магистрата… Брат Эрик, у вас все готово к процедуре?
— Да, ваша честь. Иуда в вашей Комнате Правды, — ответил я.
— Ну и лады, — Аврелий удовлетворенно погладил бороду. — Я тут планирую все предельно ускорить — использую его детей в качестве рычага. Я сломаю Проклятого в три раза быстрее, если буду вырывать ногти не у него, а у молокососов.
Я, признаться, погрузился в легкий шок, поскольку не ожидал услышать подобное от столь известной на всю страну личности, как магистр Аврелий, и в крайнем недоумении посмотрел на Бернарда — что же он ответит…
— Исключено, ваша честь, — отозвался тот, ничуть не изменившись в лице ('Неужели для Аврелия подобная практика в порядке вещей? ' — подумал я с чувством непонятного душевного дискомфорта. Лично мне за столько лет службы в Корпусе еще не доводилось работать с подобными хладнокровно-жестокими магистрами). — Я дал Слово Командира, что с ними ничего не случится взамен на его сдачу.
— Вот это вы зря! — Аврелий, словно бы смутившись чего-то, отвел глаза в сторону. — Видит Бог, зря… Другого выхода не было?
— Нет. Они не шутили — в церкви оказалось полно керосина.
— Что ж, тогда буду работать как обычно: Трон, клещи, огонь…
— Его люди утверждают, что он сильно болен, — предупредил я.
Магистр наморщил лоб и потрогал огромную родинку на левой щеке — видимо, в глубокой задумчивости, — а после чего спросил:
— Дьякон Виссариона, брат Эрик… Он хороший медик?
— Как и все помощники магистров, ваша честь. Не Авиценна, но и не коновал, — охарактеризовал я профессионализм Джерома.
—… А то мой и магистра Конрада отправились с ранеными в Авранш и пробудут там до приезда парижан. Пригласите его завтра ко мне; будет приводить Иуду в чувство, когда это потребуется… Ну ладно, если у брата Бернарда к вам больше нет вопросов, то можете идти.
12
'— Пророческая картинка, — заметил доктор, трогая пальцем изображение виселицы. — А теперь, сударь Билли Бонс, если вас действительно так зовут, мы посмотрим, какого цвета ваша кровь… Джим, — обратился он ко мне, — ты не боишься крови ?
— Нет, сэр, — сказал я.
— Отлично, — проговорил доктор. — Тогда держи так'.
Ночью пошел дождь. Не закончился он и к утру — это был один из тех унылых затяжных дождей, которые символизируют финал теплого, но короткого лета и начало долгой промозглой осени. Никто и не вспомнил вчера, что она вот-вот наступит…
Я лежал на мягких магистерских нарах покойного Виссариона и слушал, как капли барабанят по железной крыше трейлера. Джером, напоминавшийся с вечера хозяина до поросячьего визга, постанывал сейчас на своем, месте, отвернувшись к стене и конвульсивно дергая во сне ногой. Михаил же и прочие братья моего теперь уже взвода позанимали нары погибших и раненых бойцов Первого и Пятого отрядов. Было еще рано, но сон мой пропал, и я решил подниматься.
Выйдя наружу после скудного завтрака, я заметил стоявшего на пороге своего трейлера магистра Конрада. Он пялился в небо, подставляя горячий похмельный лоб под прохладные струи дождя. Коротышка окинул меня печальным взглядом старой клячи, покачал головой и, морщась, потер ушибленную Михаилом поясницу. Все его телодвижения демонстрировали мне только одно: «Что ж вы так, брат Эрик, со своим лучшим другом! Что ж вы так…»
Фернандо в накинутой плащ-палатке, промокший и взъерошенный, доложил у порога Иудиной тюрьмы, что все в порядке.
— Михаил там? — спросил я, поднимаясь по ступенькам.
— Там, — ответил португалец. — Еще не выходил. Михаил же, дежуривший согласно жребию первую ночь
у камеры главных отступников, сидел в кресле Аврелия и, уронив голову на пульт Трона, бессовестным образом спал. Покажись здесь сейчас сам хозяин Комнаты Правды, русский, наверное, больше и не проснулся бы.
— Превелико прошу извинить, что нарушаю ваше отдохновение… —тряся его за плечо, съязвил я.
— Проклятье! — воскликнул Михаил, поднимаясь из кресла. — Даже и не заметил, как прикемарил! Клиентура-то хоть на месте?
— Это ты, находясь на посту, у меня спрашиваешь? — Я хотел разозлиться, но не получилось. — Ладно, я тебя меняю, иди завтракай. После обеда пришлешь Вацлава…
Жан-Пьер, в отличие от своих беспокойно ворочавшихся во сне друзей, не спал, а ходил по клетке из угла в угол, как медведь в ватиканском зоопарке. Кто-то из Древних изрек: «Ожидание боли хуже самой боли». Видимо, человек тот никогда не имел дело с истинными специалистами по ее причинению, иначе бы он никогда такого не написал. И ожидание боли, и сама боль навсегда отбивают охоту философствовать на эту тему.
Подойдя к прутьям клетки, Проклятый еле слышно позвал меня:
— Извините, господин надзиратель, можно вас спросить?
— Спрашивайте, Жан-Пьер, — приблизился я к его камере и, предчувствуя очевидный вопрос отступника тут же ответил — Дети ваши в порядке, Кэтрин тоже; сейчас завтракают.
— Спасибо вам, — при упоминании детей глаза Жан-Пьера, до этого потухшие, прояснились и подобрели.
Я кисло усмехнулся:
— За что, Жан-Пьер?
Он понял, что ляпнул глупость, и усмехнулся мне в ответ, только еще печальнее. И действительно, за что благодарить? Ведь не сидят же они сейчас на солнечной полянке, а я не угощаю их свежезажаренными на огне сардельками…
— Скажите, это и впрямь так больно, как говорят? — Жан-Пьер перевел взгляд на Трон Еретика.
— Не знаю, не пробовал, — честно ответил я. — И по правде сказать, не собираюсь.
Руки Проклятого отпустили стальные прутья, и он отошел в тот угол клетки, где сквозь зарешеченное окно был виден край затянутого тучами неба…
Почему-то я не испытывал злости по отношению к этому человеку. Может быть, потому, что он не
