Я не стал договаривать «умереть ему не дадут», а просто вышел под дождь, прикрыв за собой дверь.
Церемония Прощания состоялась ближе к вечеру. Тела одиннадцати погибших уложили на сооруженный специально для этого деревянный помост и кремировали, как и предписывают Устав и законы Братства. Перед кремированием Бернард произнес приличествующую случаю речь и самолично поднес факел к сырым, а потому обильно пропитанным бензином дровам. Огонь отражался от мокрых из-за непрекращающегося дождя лиц построенных в каре Охотников и уносил к небесам вместе с дымом души павших смертью храбрых братьев. Никто из магистров, с головой поглощенных своей неотложной работой, проститься с подчиненными бойцами так и не вышел…
Михаил уже взбирался в трейлер Проклятого, намереваясь сменить сидящего там с обеда Вацлава, когда я окликнул его на пороге:
— Не спеши. Иди-ка отдохни до утра. Буду писать отчет об операции, объяснительную о гибели Виссариона да еще надо подготовить три извещения о смерти, — я потряс у него перед носом толстой кипой форменных бланков. — Днем-то, видишь, не до этого.
— Как скажете, ваша взводная милость! — Довольный Михаил развернулся и побежал обыгрывать в запрещенные лишь на бумаге Устава карты своих соседей по новой казарме — те, плохо зная моего заместителя, еще не догадывались, с каким шулером имеют дело.
Эркюль и Лаврентий — послеобеденные клиенты Аврелия — лежали на своих нарах и тихо постанывали в полузабытье. В фургоне витал резкий запах мочи — очевидно, не все стоически реагировали на причиняемые Троном страдания. Джером заканчивал уборку, протирая сухой тряпкой только что вымытый пол. В кабинете Виссариона, ставшего со вчерашнего дня и моим тоже, его уже заждалась боевая подруга — недопитая бочка кагора. Забросив тряпки, ведро и швабру в стенную нишу, он устало взглянул на меня и заковылял прочь от осточертевшей ему за день Комнаты Правды.
Жан-Пьер, немного оклемавшись от утренней экзекуции, сидел на нарах возле стены, поджав колени под небритый подбородок. Лицо этого тщедушного человека при свете тусклой лампочки отливало нездоровой восковой бледностью, а глаза не моргая смотрели прямо перед собой.
— Вы в порядке? — проверил я на всякий случай его самочувствие.
— Ну если считать порядком то, что еще не умер, тогда — да, — не произведя ни единого телодвижения, отозвался он одними губами.
«Ну и ладно, раз огрызаешься», — подумал я и, обложившись документами, взялся за жутко нелюбимую мной нудную бумажную работу. И, скрипя чернильным пером, даже не подозревал, что через несколько минут произойдет тот самый момент, который и переломит всю мою дальнейшую жизнь…
«Любопытство сгубило кошку» — гласит одна из присказок брата Михаила. Нечто подобное случилось и со мной. То, что толкало меня читать между строк Святого Писания; то, заставляло прятать в обшивке семинарских стен крамольные труды Паоло Бертуччи; то, что еще до сих пор тратило часть моих денег на мало-мальски достоверную историческую литературу, теперь нанесло свой решающий и коварный удар в спину. Да, командира Одиннадцатого отряда, как и ту пресловутую кошку, сгубило чисто человеческое любопытство! Проигнорируй я тогда затеявшего со мной беседу Проклятого Иуду, заставь его заткнуться своим правом тюремщика и пошли, наконец, мерзкого еретика к чертовой матери, и поживать мне в старости (если бы дожил, конечно) где-нибудь под Ватиканом, наслаждаясь законной отставкой. Но я не сделал всего этого. А коли так, то к чему теперь жалеть? Что было, то было, а чего не было, то и Дьявол его побери!
Иуда что-то проговорил себе под нос. Я, не разобрав, от рвался от писанины и переспросил:
— Вы что-то хотели, Жан-Пьер?
— Я говорю: так, наверное, всегда бывает — как ни готовься к встрече с болью, как ни крепись, а она все равно оказывается сильнее, чем ожидаешь…
И он со стоном вздохнул.
Я не нашелся, что ответить, и вернулся к отчету.
— Извините, господин надзиратель, я вас вчера правильно расслышал? — Проклятый, кряхтя, придвинулся по нарам в моем направлении настолько, что если бы захотел, то мог бы легко дотянуться через клетку до края моего стола. — Вас зовут Эрик Хенриксон? Тот самый Эрик Хенриксон?
Я опять оторвался от бумаг:
— В каком смысле «тот самый» ?
— Ведь это же вы чуть больше года назад обезвредили это чудовище — Люцифера? Вся Святая Европа твердила об этом.
— Да, это сделал мой отряд, — отложив перо в сторону и потерев уставшие глаза, сознался я. — Ив том числе те три бойца, чей пепел был сегодня развеян над заливом… Только не вздумайте говорить мне, что сожалеете. Не поверю.
— Не скажу, — он замялся, — они же все-таки убивали моих друзей… Но, господин надзиратель, мне действительно очень жаль, что все так получилось. Я не желал проливать ничью кровь.
— Возможно, если то, что говорят о вас люди — правда. Однако факты, Жан-Пьер, — они твердят об обратном. Вы просто могли сдаться вчера без боя.
— Я именно так и собирался поступить, но… — Иуда разочарованно развел перебинтованными запястьями. — Мои друзья поклялись защищать меня до самой смерти, а отговорить их я не сумел.
— Странно, не правда ли? —Я уже полностью наплевал на кодекс отношений «тюремщик- заключенный» и вступил с арестантом в дискуссию. — Вы считались их лидером, а они вас не послушались.
— Это трудно понять… Да, они видели во мне лидера, хотя я никогда и не претендовал на это. У них сложились на меня определенные взгляды, а я… я не разрушал их. Скорее даже потакал им, ведь в окружении этих людей мы с семьей чувствовали себя в безопасности. Отплатить им за это я не успел… Все вышло как-то само собой. В начале нашего бегства мы с Магдой и детьми… — он вдруг осекся. — Простите, господин надзиратель, но я вроде бы не должен с вами общаться, мне за это…
— Ладно уж, валяйте, раз начали, — я отодвинулся от стола и, приставив стул к стене, сел поудобней. — Только не думайте, что уболтаете меня, как та леди Винтер своего вертухая, и я вас выпущу. Бесполезно! И слез с вами проливать не буду, хоть и сентиментален, к своему глубокому сожалению.
— Вы знакомы с Дюма? Невероятно!
— Я много с кем знаком, а вот теперь еще и с вами. Однако отнюдь не польщен этим, уж извините.
— Нет, не обижайтесь, я без задней мысли. Просто мне хотелось… — он недоговорил, чего ему хотелось, и вернулся к начатой истории. — Так вот, господин надзиратель, мы колесили по всей стране, останавливались в глухих деревнях на постоялых дворах, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не узнал нас. Мне приходилось постоянно бинтовать голову, скрывая свой шрам; прикидываться то больным, то сумасшедшим. Но Пророк уже развесил везде мои портреты, и однажды это таки случилось. Группа молодых людей окружила нас в таверне близ Штутгарта, и их вожак бросил передо мной на стол инквизиторскую листовку с моей наполовину придуманной подноготной. Я понял, что это конец. Дети испугались, а Магда заплакала, но вожак компании улыбнулся и протянул мне руку. «Рад знакомству с великим человеком, Жан-Пьер, сказал он. — Я — Алонзо, старший этой искательской общины. Мы с друзьями восхищены вашим мужественным поступком. Очень вас прошу быть гостями нашего поселения в паре километров отсюда». Деваться нам было некуда, и мы разумеется, согласились. Эти искатели оказались замечательными людьми и, к слову сказать, весьма образованными. Они подолгу расспрашивали меня обо всем, а я, благодарный за хлеб, воду и кров, охотно делился с ними мыслями, взглядами, идеями… Даже не подозревал, как те повлияют на их привязанность ко мне!.. Алонзо и почти все его друзья погибли вчера на оборонительных башнях, господин надзиратель. Погибли, защищая меня и моих детей.
Иуда опустил голову и замолк. Я тоже сидел, слушая тишину, нарушенную только однажды перевернувшимся в боку на бок Лаврентием. Вскоре Жан-Пьер продолжил:
— Потом на нас вышли местные инквизиторы и вновь пришлось убегать. Но искатели уже не покидали меня, оберегая от всяческих опасностей и лишений. По пути к нам присоединялись другие гонимые властью протестанты, такие, как вот Эркюль и Лаврентий…
— А Кэтрин? — сам не зная почему спросил я.
