взахлеб выговаривался первому (а точнее сказать — последнему), кто не стал измываться над ним, а проявил лишь малую толику внимания и терпимости. Щеки его раскраснелись, и даже в глазах появился некий жизнерадостный блеск. Вернее, там было ровно столько блеска, сколько и оставалось ему радоваться в своей истекающей жизни…
— Делать нечего: работаю, по стране болтаюсь, проверяю приюты, школы и прочие образовательные учреждения. А у самого все идеалы внутри рушатся, когда вижу, что творится в новом моем окружении. Вы не поверите: все десять заповедей коту под хвост! Среди Апостолов разврат, пьянство, забавы идиотские. Глумятся по-черному в подвалах Главного магистрата. Представляете: даже «не убий» и ту не соблюдают — по живым мишеням из оружия там упражняются! Гляжу я на это, а сам от такого Содома еле ноги передвигаю, особняком держусь, все больше стараюсь по командировкам да по инспекциям. На периферии нравы попроще, подобрее как-то… Ну и, понятное дело, прослыл среди своих «белой вороной». Смеются мне в спину, смотрят косо. Даже Пророк на это внимание обратил! «Не надо строить из себя архиправедника. Семья семьей, а служба службой. Радуйтесь жизни, старость не за горами», — его слова. В конце концов не сдержался, сорвался, как Каин на Авеля…
Этот момент из биографии Проклятого я знал. Все было так, как и информировали Михаила его внештатные сотрудники, а следовательно, Иуда лишний раз доказал их действительно высокую компетентность.
Жан-Пьер допил воду и отставил кружку в сторону. Я заметил, что рассказ отнял у него немало сил. Но он не сдавался:
— Я ж ничего плохого не хотел: вернуться к себе, жить с семьей в уединении от мирской суеты, выращивать урожай, преподавать — я же люблю детей! А Пророка это взбесило. Не смог, видимо, пережить такого, посчитал за бунт, за протестантство какое-то… Вот и получилось у меня — хотел как лучше, а в действительности навлек на самых близких мне людей такую беду, что и вспоминать не хочется. Стыдно перед ними — перед Магдой покойной, перед детьми, друзьями… И все вот это, — он показал обожженные запястья, — теперь считаю карой за глупость и эгоизм свой. Да-да, самый элементарный эгоизм! Не мог смириться, стерпеть, промолчать и теперь пожинаю урожай этих горьких посевов…
Жан-Пьер замолчал и лег на нары, закрыв глаза. Похоже, усталость взяла-таки над ним верх. Я было подумал, что он уснул, поскольку дыхание его стало глубоким и ровным, но только снова придвинулся к бумагам, как он опять заговорил, глядя уже не на меня, а в потолок:
— Но знаете, Эрик (я даже поначалу и не заметил, как он стал называть меня по имени — слишком много мыслей роилось в моей голове), Господа я не предавал. Во мне просто угасла Вера, и тот Бог, которого я представлял себе раньше — добрый, честный, справедливый, — умер вместе с ней. Нет, конечно я не отрицаю существования высших сил. Они есть — это безусловно. Но не нам судить о них, уж коли считать, что они нас создали. Каким бы обширным ни было наше представление об этих материях, все равно оно останется лишь домыслами и фантазиями. Есть, правда, надежда, что смерть разрешит все вопросы, однако мертвые не говорят, их бесполезно спрашивать о загробном мире. А история умалчивает, рассказал ли Лазарь Христу о виденном им за те четыре дня, пока он был умершим. Вполне вероятно, что нечего было рассказывать, когда возвращаешься из пустоты. Но самое, глупое, Эрик, я считаю умолять и спрашивать о чем-то сами высшие силы. Они не понимают нас, как мы не понимаем насекомых. Они глядят на человечество примерно так же, как мы глядим на муравьев. Захотим — раздавим, а захотим — и поможем выбраться из ручья, но доходили до вас молитвы хотя бы одного муравья? Вот так и с высшими силами. Коли соизволят, то вмешиваются с каким-то своим высшим расчетом, ну а коли нет, то бесполезно расшибать лоб в молитвах. Наверное, этим и можно объяснить их чудовищную порой несправедливость. И весь пресловутый Высший Суд похож скорее не на суд, а на ту запрещенную игру, как бишь ее?..
— Рулетку?-подсказал я.
— Ага, на рулетку! А разве это суд? Это игра. И фишки на ней мы! Фишки, а не слуги и рабы! Они- то по крайней мере понимают своих хозяев, а мы только фантазируем, что наши создатели имели в виду под тем или иным своим намеком. Да и какие они вообще создатели? Так, более совершенный вид жизни во Вселенной. А до настоящего Создателя, боюсь, совсем не докричишься, если до этих «творцов» такая пропасть…
— То есть вы утверждаете, — я догадывался, к чему он клонит, и захотел побыстрее это услышать, — что Пророк…
— Да, Эрик, — не дал мне доформулировать вопрос Жан-Пьер, — Пророк не является Гласом Господним. Все то, что он вещает, лишь плод его богатого воображения. И те, кто когда-либо говорил от имени Бога или видел нечто необъяснимое, приписанное потом ему, тоже великие фантазеры. Так уж мы устроены, Эрик. Фантазии — второй мир человека, более благородный и более привлекательный, чем тот, где обречен он жить. И миры эти неразрывно связаны между собой через наш мозг…
У меня внутри все похолодело: застукай нас за этой беседой Аврелий или Бернард, и Эрик Хенриксон тут же займет очередь к Трону сразу за Эркюлем, как тот, чьи мозги нуждаются в срочной дезинфекции. Я опасливо взглянул на дверь — не подслушивает ли кто? Но все было тихо и безмятежно.
Искать требовалось в другом месте. Слушая Проклятого, я и не обращал внимания на соседние нары, где только притворялся спящим его близкий друг Лаврентий…
—…Но самая наивысшая и действенная форма фантазии — религия. Вкупе с животным страхом человека перед наказанием свыше религия является грозной силой удержания в повиновении огромной массы людей. И кто способен обуздать ее, тот и пребывал испокон веков у вершин власти. Наш первый Пророк Витторио был умнейший человек. Он додумался, как включить этот сложный механизм, который и по сию пору функционирует довольно исправно…
— А вы предлагаете сломать его и заменить на новый ?
— Вы знаете, как бы ни парадоксально это от меня звучало, но — нет! Ведь наступят времена похлеще Века Хаоса и первых лет Отступничества. Будет такая резня, какой еще не видывали после Каменного Дождя. Мы еще не сталкивались с так называемой «гражданской войной», но Древним она была знакома очень хорошо.
— А Новая Прага?
— Новая Прага на ее фоне будет казаться безобидной кабацкой дракой. Вы представьте: люди начнут убивать знакомых, друзей, соседей, даже родственников только за то, что у тех представление о Светлом Будущем расходится с их собственным. Это реально, Эрик, и это внушает страх… А теперь у нас более-менее стабильный порядок, войн нет, народ в массе своей трудится и не голодает. Да, есть, конечно, перекосы, и притом довольно жуткие — ведь ни русские, ни скандинавы людей за их убеждения не сжигают! — но так ведь и в Раю, как известно, водятся змеи, куда же без них? Да и кто скажет, а будет ли новая система лучше старой? Никто. Вот пусть так и остается.
— Но наша система растоптала вашу жизнь! Разве вы не держите на нее зла?
— Эх, Эрик, Эрик… Я лишь обыкновенный человек и кому еще интересны мои обиды, как не мне же самому? Вам они нужны? Нет. Даже детям моим они навряд ли покажутся достойными внимания. А вы неправильно выразились: не система растоптала меня, а я не смог ужиться с ней. Это моя личная трагедия и переживать ее в первую очередь опять же мне.
— Но тем не менее эта ваша трагедия наплодила множество трагедий для других людей!
Проклятый Иуда оторвал голову от подушки и, взглянув мои глаза мягко и умиротворенно, произнес:
— Да, Эрик! И вот теперь я рассчитываюсь за это в полной мере, согласны?
И, закрыв глаза, уронил голову обратно.
Совсем истратив остаток сил, Жан-Пьер впал в состояние полудремы. Я же сидел и размышлял над тем, что он сказал. Можно было спорить с ним до самого утра, если бы не изнеможение. Вот только навряд ли спор этот обнаружит какую-либо истину — о точном местонахождении сей неуловимой особы ведал лишь магистр Аврелий, ищущий ее помощи своих рабочих инструментов.
— Скажите, Эрик, — Жан-Пьер говорил глухо и невнятно. — Второй раз будет то же самое, или меня ждет иное?
— По правилам инквизиционного дознания, — ответил я, — нельзя, чтобы грешник привыкал к боли. Пытки должны сменяться как можно чаще. Наверное, утром к вам применят прижигание или пытку
